Блошиный рынок

Мастрюкова Татьяна

Столкнулись Секлетинья и тракторист прямо посреди улицы, сразу собрав толпу сочувствующих и просто глазеющих однодеревенцев.

Мужик орал:

— Я тебе морду расквашу, не посмотрю, что баба!

Секлетинья визжала:

— Только пальчиком тронь, сдохнешь под забором! И дети твои сдохнут!

И однодеревенцам досталось — всех пообещала в шелудивых псов оборотить.

При опасности у человека срабатывает один из грех сценариев: атакуй, убегай и замри-спрячься.

Вот колдуны и ведьмы и отводят глаза, прячутся у всех на виду, не скрываясь. На самом-то деле они находятся

не там, где кажутся, не там, где мы их видим, а там, где их тень. Чтобы проучить их, достаточно одного удара наотмашь по тени. Но только одного. Как любая нечисть и присоседившиеся к ней, колдуны и ведьмы теряют силу только после одного удара. А чем больше колотишь, тем больше увеличиваешь прежнюю их силу.

А бить-то надо до крови. Они теряют свои способности, если ударить их до крови, и их заговоры не имеют никакой силы, если лишить их хотя бы одного зуба. Вот как с одного раза так вдарить, чтобы получилось?

Правда, говорят, можно схитрить и добиться своего, если при каждом ударе громко повторять: «Раз!»

Знал ли об этом тракторист или нет, проверить не вышло — только он размахнется, как на нем родственницы его виснут, за детей боятся.

А еретица пуще прежнего наглеет. А сама, дрянь эдакая, нос прикрывает.

Знаете, как в Шишикино одна бабка такая, Смирниха, Агафья Викентьевна, все время народ провоцировала. Ну она старая была, о смерти задумываться начала, о грехах. И никто ее грешков брать не хотел. Бесов ее то бишь. Вот она и нарывалась.

Там у них летом праздник был, все гуляли. И Смирниха местному мужику Гавриле все:— Ой, девушка! Ой, девушка!

А он по случаю праздника поддал, немного затуманился и стал возмущаться:

— Какая я тебе девушка, старая ты слепондя?

А Смирниха всех по-правильному называет, а его как заведенная:

— Ой, девушка.

А Гаврила — мужик простой, немного бугай даже. Да еще все кругом смеяться начали. Ну и взбеленился он, размахнутся и двинул бабку прямо кулаком по лицу, наотмашь. Она сразу брыкнулась, кровища хлестанула, все закричали.

А тут, как нарочно, начальство на праздничное мероприятие приехало, и прям у них на глазах здоровый мужик бабку чуть не угробил. Начальство только что ветеранов поздравляло, пенсионерам продуктовые наборы дарило. А тут такое. И сразу скрутили Гаврилу и на пятнадцать суток в кутузку, а потом еще неделю добавили за «сопротивление властям». И премий всех лишили. Нечего бабок по праздникам бить, тоже, сообразил! Будто не знал еще, кого лупит.

Это ему не теща, с которой Гаврила дрался на равных и, может, даже иногда уступал ей, но не поддаваясь, а в честной борьбе. Но она и сама первая начинала, и удовольствие получала от боев с зятьком. Они в одной весовой категории были.

А Смирниха, когда очухалась, только счастлива была — Гаврила ей последние зубы повыбивал и нос набок свернул, кровило долго. Но особенно ее зубы радовали. В ладони.

Ей начальство тут же пообещало новую челюсть сделать, но она как-то замылила тему. Теперь-то колдовать Смирниха совсем не могла, и не по собственной воле. Но, конечно, по своей колдовкинской мерзкой сущности, подгадила Гавриле крупно. Вместо спасибо, так сказать. Испортила ему всю репутацию.

Так

что эти колдовки отлично знают грань, которую преступать нельзя. А кого они выберут для осуществления своих целей, тому только посочувствовать можно.

Вот и Секлетинья тоже, орет, а бережется. И тут чего- то стала сгибаться, нехорошо крутиться. А ведь ее тракторист ни разу не ударил, даже не шлепнул.

У мальчонки одного, Петьки, палка была, по дороге подобрал. И в луже уже бултыхал ею, и по забору стучал, а теперь стоял, раскрыв рот, слушал и глазел, а на палку опирался, как на посох. Такой здоровенный осиновый дрын. Петька навалился на палку всем весом, она в дорожную пыль одним концом ушла. А тень, длинная ведьмина тень, накрывала мальчонку с головой, и так вышло, что он палкой своей упирался тени прямо в пуп.

И в азарте болельщика, когда тракторист размахнулся, Петька палку свою, самым острием, в землю как воткнет, прямо в Секлетиньину тень. И опять всем телом навалился, на палку-то.

Секлетинья заверещала не своим голосом, наземь рухнула, за живот держится и вокруг своей оси завертелась. И сказать-то ничего не может, воздуху не хватает, только: «Ы-ы-ы!» Все аж опешили — что за припадок такой?

Тракторист посмотрел, плюнул, рукой махнул и ушел к трактору, который, к слову, сразу заработал, каки положено исправной технике. А Секлетинья глазами искала-искала, кто ее сглазил, да на Петьку и простонала- прохрипела будто из последних сил:

— Ты!..

Мальчонка испугался, палку зашвырнул и бросился прочь.

Секлетинью вроде отпустило, да поздно: во весь живот багровый синячище расплылся, будто ей мельничный жернов на брюхо скинули. Это уже потом разглядели, когда Секлетиньина родня ее с дороги до дома доволокла.

Только не успели даже предположений напридумывать, как этот синячище рассосался, исчез, будто никогда не бывало. Вот, правда, никак это Секлетинье не помогло.

Те, кто был свидетелем скандала с трактористом, начали говорить:

— Ваш Петька ведьму убил!

Мальчонка боялся и плакал:

— Никого я не убивал!

Секлетинья умирала, да все никак не могла помереть. Мучилась день за днем, час за часом, и не ела ничего, и не пила, а откуда-то силы были в резко сдавшем геле, сознание не уходило.

Фельдшер приезжала, сказала, ч го лекарства бесполезно тратит ь, мол, ждите, скоро кончится. У нее-то, у фельдшера, живых нездоровых по всему району, вызывайте уже, когда документы дня погребения оформлять.

— Нате, возьмите! — хрипела Секлетинья и совала всем руку, сжатую в кулачок, будто бы и вправду что-то держала. Костлявый кулак, вены вздулись и посинели до черноты, вот-вот лопнут.

— В стенку воткни, — огрызалась ее сноха, уворачиваясь от любого прикосновения умирающей.

Женщины приходили смотреть.

Секлетинья выла, как загнанный зверь:

— Возьмите! Возьмите!

Под закрытыми посиневшими веками глаза туда- сюда бегают. Страшно.

Одна женщина, Неонила, хотела сделать вид, что берет, но на нее зашикали:

— Не смей! Не смей у нее ничего брать!

Неонила и стушевалась, отошла: мол, я и не хотела.

— Батюшку надо позвать, — шептались между собой бабы.