Блошиный рынок
Шрифт:
Секлетинья каким-то чудом услышала, жутко, по-змеиному зашипела:
— Не надо батюшку!
Жилы на шее вздулись, кулаком своим сжатым сучит, глаза не открывает, а кажется, что сквозь почерневшие веки все видит.
Вот как бесы-то ведьму-еретицу мучали. Не успела их никому передать, а теперь-то уже поздно, никто взять не захотел. Терзали Секлетинью, помереть не давали. Известно же, что не сами колдуны ворожат, им нечистики помогают, за них все делают. А как хозяину помирать, так они не хотят его оставлять, пока не передаст их новой душе со всеми своими нечестивыми знаниями и этими самыми бесами-помощниками в придачу. Так-то
— На, возьми, деточка. — И в доверчиво протянутую ладошку будто что складывает.
Ребенок думает, игра такая, не может же добрый взрослый обмануть, пообещать и не дать ничего. А взрослый и не обманул, обманув.
Про Секлетинью-то все знали и детей пуще прежнего стращали, чтоб не смели даже по улице той ходить, где ведьма помирает! Но интересно же — набьются в избу, которая окнами на ведьмин дом выходит, и торчат, прижавшись носами к стеклу, пока их взрослые не застукают и не прогонят.
Мужик был знающий, Степаном звать, мимо проходил, только мимо, даже к забору не приближался. Посмотрел, как сватья Секлетиньина, совсем уже измученная, в магазин пошла, и, как она мимо него проходила, буркнул неприветливо:
— Крышу разбери.
Не ладили они со Секлетиньей, не так, как остальные деревенские, а по-своему, как наш зоотехник выразился: на профессиональной почве.
А тут, видно, пожалел ее Степан. Шушукались, что и с ним самим всякое такое может приключиться. Небось задумался, кому он-то своих помощничков передаст? Бесенят нельзя прогнать, можно только передать.
Это только казалось, что разобрать над Секлетиньинои кроватью чердачные доски и крышу — легкое дело.
То лестница проломится, хотя крепкая была. То один мужик руку поранил топором на ровном месте. То другой, который первым на крышу взобрался, внезапно кубарем покатился, в последний момент успел за что-то зацепиться, но ногу сломал.
Не желали помощнички ведьму отпускать. Не покаялась, не перекрестилась ни разу, прощения ни у кого не попросила. А тут стала тянуть жалобно, чтобы дали ей в руки икону. Только тогда обнаружили, что у Секлетиньи в красном углу весь иконостас — только пустые рамки, ни одного образа. Обманка, пустая оболочка для отвода глаз. Опять для отвода глаз...
Секлетиньина сноха побоялась трогать, а мужик ее перекрестился да пустой оклад прямо на грудь умирающей швырнул. Секлетинья только руками воздух загребла — схватить его хотела.
— Несите из дома образок, сверху положим, — тихо приказал.
Откуда только знал, что так надо делать?
Тут же принесли чью-то бумажную иконку-календарик, но ее-то, конечно, бережно положили сверху на стекло пустого оклада.
Секлетинья обеими руками вцепилась в оклад так, что потом вынуть не могли, когда приглашенные старушки омывали тело перед похоронами. Выдохнула громко, будто ветер в трубе дунул, и наконец глаза открыла. А там бельма, серовато-молочная пленка. И этими своими бельмами уставилась Секлетинья прямо в голубое небо над собой, в проломе крыши, и дух испустила.
Выносили
К себе в дом Секлетинья и не возвращалась. Все правильно сделали.
Она к мальчонке ходить стала, к Петьке.
Видать, перед смертью о нем все время думала, проклинала, вот бесенята и стали мстить за хозяйку. Им же это только в радость. «Свое забирай, нам наше оставляй!» А как ей забрать бесенят- го? Только в другое место перетащить. Говорят, если не передать их никому, свои грешки, они помершего хозяина изнутри выедают, потрошка все, а кожу его на себя натягивают и шарятся так.
И началось каждую ночь — будит Петька всех диким криком:
— Скелета меня забрать хочет!
Свет зажгут, а по стенам тень мечется, хоть подноси лампу, хоть не подноси — одинаково не рассеивается. И все рядом с Петькой. Все в щели.
— Загрызу! На лавку положу, твоими кишочками к лавке привяжу. Ручку вырву, пальчики сгрызу: мизинчик, безымянный, средний, указательный, большой. Ножку вырву, пальчики сгрызу: большой, второй, третий, четвертый, мизинчик. Глазик вырву, ушко отгрызу... — И так перечисляет, что и как у мальчонки оторвет и обглодает.
Домашние слышали только монотонный бубнеж, то в одном углу, то в другом. А кто бубнит — не разобрать, мужик ли, баба ли, только понятно, что человек.
А Петька все четко различал и визжал от страха до припадков. И синел лицом, а на шее багровый след, будто душит его кто. Мать мальчонку к себе прижимает, сама плачет — Петька мечется, ужасы за Секлетиньей повторяет, и так до первых петухов.
Бабушка испуг заговаривала, да не помогало. Видно, не по крови пришлась. Если кровь не совпадает, то хоть что делай — не подействует. Это как донором быть нельзя при несовпадении группы и резус-факторов, так и здесь, только никакими медицинскими ухищрениями это не выяснишь заранее.
Петькин двоюродный брат рассказывал:
«Бабушка сказала, чтобы я соль отнес. Мол, так надо. Ну, надо и надо, мне-то что. Я пошел, понес целый кулек соли. Степан ждал меня на пороге своего дома, просто стоял, держась за притолоку двери, и смотрел. Непонятно было, доволен он или нет. А у меня чуть кулек из рук не выпал, и вообще первым желанием, вполне естественным, было на все плюнуть и дать деру, пока жив. Дверь-то у Степана была подперта человеческой ногой! Это при ближайшем рассмотрении оказалось, что не настоящей, не оторванной, а всего лишь деревянным протезом.
Едва я подошел поближе, Степан опустил руки, сразу отвел глаза и стал смотреть куда-то мне за спину. Я даже обернулся, но позади никого не было. На мое робкое „здрасте" Степан раздраженно буркнул: „Забор покрасьте!" Доброжелательством не изуродован был, как говорится.
Потом, все так же не глядя на меня, резко спросил:
— Соль принес?
Не очень понимая, чего это он на меня так взъелся, я протянул кулек с солью, которую он буквально вырвал у меня из рук. И дверь перед носом захлопнул. Я только успел от деревянной ноги отскочить, а то бы пнула меня.