Блошиный рынок
Шрифт:
Ну бабушка и поселилась со мной в дядиной квартире. Это была двушка: проходная зала и маленькая спаленка. Бабушка только подушку с матрасом выкинула, после покойников-то, а все остальное оставила. Спали мы с ней в маленькой комнате вместе.
Прямо за стенкой нашей спаленки была соседская маленькая комната. Там, в точно такой же двушке, жила бабка со своей дочерью.
А бабка такая пьюшка была, что мама не горюй. Слышно было, как она бутылками гремит-гремит, а потом начинает стонать и причитать: «Ой-ой-ой! Не надо, не надо! Пожалуйста, не надо! Хватит! Йой-йой, не надо!»
—
— А ты не йойкай! — ругалась бабушка и шлепала ладонью мне по губам, иногда легонько, а иногда больно, так что губы впечатывались в зубы. — Разойкалась тута!
Не понимала я, что такого ужасного и неправильного делала, а бабушка не объясняла. Должна была объяснить.
Ночами бабушка спала как убитая. То есть вообще ни на что не реагировала, я проверяла, даже если громко под самым ухом в ладоши хлопнуть. Я ей прям завидовала. Потому что именно ночами соседская бабка начинала не просто йойкать, а причитать, взвизгивать и даже подвывать от страха. Мне казалось, что она с кем-то разговаривает, но не с дочерью, — та редко дома бывала, жила у своего хахаля. Не просто разговаривает, а умоляет: не надо да не надо. Как тут не вспомнить дядину младшую дочку, которая закончила в психушке...
Мне очень хотелось разбудить в такие моменты бабушку, чтобы она разобралась с соседкой, успокоила меня. Но тщетно. Бабушкин сон казался мне мертвым и тоже пугал. Именно здесь, в спаленке, происходили все смерти, отсюда даже дядя в окно выпрыгнул.
Неужели они боялись причитаний пьяненькой бабки за стеной? Сильно сомневаюсь. И в то, что пятнадцатилетняя девушка не могла понять, что голоса раздаются из соседней квартиры, тоже не верю. Я и тогда, маленькая, тоже не верила и сомневалась.
Утром я, конечно, жаловалась бабушке, но она только резко обрывала: «Не обращай внимания! Что слушаешь, когда спать надо?»
Но однажды соседская бабка очень сильно ойкала и даже выла. А потом захрипела и стала по нашей общей стене руками шлепать и скрести. Вот звук такой: шлепнет ладонью и вниз ногтями проводит по стене. Мне было очень страшно, я даже голову под подушку засунула и зажмурилась что было сил. А бабушка так и не проснулась, спокойно всю ночь проспала.
На следующий день после того, как скорая забрала соседскую бабку с инфарктом, к нам позвонила в дверь ее дочь.
— Года два назад приезжала старая хозяйка квартиры, они тут двумя семьями жили да что-то не поделили, что ли. Съехали в деревню. Вот привезла хозяйка зачем-то лапти вашим, пухом им земля, и матери моей. Один лапоть — вам, другой лапоть — нам. Вы у себя не находили?
Бабушка молча покачала головой. Соседка снова замялась, потом собралась с духом и выпалила с неловким, наигранным подхихикиванием:
— Так найдите, найдите. Лучше найдите.
— Зачем?
Я не могла понять, сердится бабушка на соседку или нет. Бабушкино лицо ничего не выражало. А когда настроение взрослого невозможно считать с лица, это тревожный знак. Хорошо еще, что не для меня, а для соседки, но все равно.
Соседка мельком глянула на меня, а потом без всякой улыбки сказала:
— Старуха домового своего перевезла. Не прижился на новом
— Знаю, знаю. Зашибает мать. Но она никогда никому вреда не делала, и себе тоже. Думаете, спилась старая? Но я ведь тоже видела… Я почему у мужика своего живу. У нас-то с матерью отдельная жилплощадь, а у него — комната в коммуналке, но лучше так, чем... И она лапоть искала, и я. Найти не можем. Запрятал нечистый. Он не угомонится, пока всех со свету не сживет. Подумайте девочке своей. — Соседка кивнула на меня.
Бабушка словно только тогда осознала, что я все это время стояла рядом. Спохватилась, толкнула меня в комнату, дверь захлопнула, а соседке, слышу, стала выговаривать, мол, хватит пургу нести и запугивать ребенка.
— Дело ваше, — услышала я спокойный соседкин голос. — Я предупредила. Теперь каждый сам за себя.
Свои двери бабушка с соседкой захлопнули одновременно и одинаково громко, как точки поставили — каждая.
Я называла его Иой. Дала ему такое имя.
Краем глаза часто замечала, как он на четвереньках по-хозяйски проходит по коридору, с длинным черным хвостом, как у волкодава, мохнатый. А вот на голове — ни единого волоска.
На кухне двери не было, и у меня при виде него пропадал всякий аппетит, но я ничего с собой поделать не могла, все равно бросала быстрый взгляд украдкой — здесь Йой или нет. И тогда невозможно было протолкнуть в горло ни единого кусочка, какая бы ни была вкусная еда или как бы зверски ни была я голодна. Бабушка сердилась, но я боялась ей признаться. Если уж она взрослой соседке не поверила, то уж тем более не поверит мне. Опять по губам шлепнет.
Часто Йой вставал в проеме двери и смотрел, смотрел одновременно на все и никуда. Раскосые глаза, будто специально вытаращенные. Проваленный рот безгубой тоненькой ниткой. Уши неестественно большие, заостренные сверху. И кожа мертвечинная, бледная, но гладкая-гладкая, как яйцо. Иногда не улыбался, иногда улыбался, и тогда тоненькая ниточка рта растягивалась от уха до уха, разрезая голову напополам.
Я не могла понять, видела ли его бабушка. Она никогда про это не говорила и со мной не обсуждала. И, кажется, ничего не делала, в отличие от соседки.
Однажды я тихонько играла в спаленке, пока бабушка возилась на кухне. И тут за стенкой, у соседки, раздался торжествующий вскрик: «Нашла!»
Я сразу поняла, в чем дело. И против своей воли кинула взгляд на дверь в залу. Йой стоял там. И тоже слышал. На этот раз он смотрел прямо на меня. Издевательски ухмыльнулся, не разжимая губ, и я подумала, что это означает: «Ты меня видишь, и я тебя вижу. Что делать будем?»
И тут произошло то, чего я совершенно не ожидала. Этот страшный Йой разлепил рот и хриплым мужским голосом ответил на мои мысли: