Большие надежды. Соединенные Штаты, 1945-1974

Паттерсон Джеймс

Те, кто обвиняет Советский Союз в развязывании холодной войны, делают несколько утверждений. Иосиф Сталин, отмечают они, сделал многое для того, чтобы развязать Вторую мировую войну, когда в 1939 году подписал с Германией пакт о ненападении. После этого обе страны цинично разделили Польшу. Советский Союз также захватил прибалтийские государства — Эстонию, Литву и Латвию, а также часть Финляндии и Румынии. Критики Сталина справедливо подчеркивают, что он был не только безжалостным диктатором, но и во многом варваром. Глубоко подозревая соперников в борьбе за власть, он проводил чистку соратников, казня некоторых из них в конце 1930-х годов после широко разрекламированных показательных процессов. Он создал печально известный Архипелаг ГУЛАГ — систему рабских трудовых лагерей, в которых содержались в заключении всевозможные люди, считавшиеся опасными для его режима. [213] Поведение Сталина во время войны также вызывало недовольство его критиков. Когда немецкие солдаты вторглись в Советский Союз в 1941 году, они нашли в Катынском лесу тела тысяч польских офицеров. Они были убиты по приказу Сталина. Четыре года спустя, когда стремительно наступающие русские войска

ворвались на окраины Варшавы, польские подпольщики подняли открытое восстание против нацистов. Сталин, однако, приказал своим танкам оставаться на окраинах. Затем немцы безжалостно подавили восстание. Полный масштаб преступлений Сталина не получил широкого признания в 1945 году, но информированным людям было известно достаточно, чтобы заклеймить Сталина как жестокого и зачастую беспощадного тирана.

213

Stephen Whitfield, The Culture of the Cold War (Baltimore, 1991), 2; Michael Beschloss, The Crisis Years: Kennedy and Khrushchev, 1960–1963 (New York, 1991), 322.

После окончания войны, как утверждают критики Сталина, он остался верен своей форме. Хотя на Ялтинской конференции в начале 1945 года он, по-видимому, согласился на проведение свободных выборов в оккупированной Советским Союзом Восточной Европе — он подписал Декларацию об освобожденной Европе, — он зажал демократические элементы в большей части региона. Его репрессии против Польши, за которую в 1939 году началась Вторая мировая война, возмутили многих людей, в том числе миллионы американцев польского происхождения, имеющих друзей и родственников в старой стране. Стремясь искоренить этнические различия в Советском Союзе, Сталин выселил из своих домов сотни тысяч нерусских людей. Он пытался закрыть советские границы, словно опасаясь, что любой контакт с внешним миром подорвет его режим. Пугающее поведение Сталина, по мнению некоторых дипломатов, соответствовало диагнозу клинической паранойи. [214]

214

William Chafe, The Unfinished Journey: America Since World War II (New York, 1991), 61.

Западных дипломатов особенно беспокоила внешняя политика Сталина. Казалось, он был полон решимости не только установить железный контроль над Восточной Европой, включая советскую зону восточной Германии, но и расширить советское влияние в Маньчжурии, Иране, Турции и Дарданеллах. Очевидно, не доверяя всем, он проявлял мало интереса к дипломатии, то есть к уступкам и переговорам. Как с таким человеком могла работать любая другая страна? Аверелл Гарриман, посол Америки в Советском Союзе, в 1944 году забил тревогу. «Если мы не изменим нынешнюю политику, — писал он в сентябре, — есть все признаки того, что Советский Союз станет мировым хулиганом везде, где будут затронуты его интересы». Когда Сталин не разрешил провести свободные выборы в Польше и Румынии, он испытал на прочность терпение Рузвельта, который изо всех сил старался расположить к себе своего союзника по войне. «Аверелл прав», — жаловался Рузвельт за три недели до своей смерти в апреле 1945 года. «Мы не можем вести дела со Сталиным. Он нарушил все обещания, данные в Ялте». [215] В то же время, однако, Рузвельт отказался порвать со Сталиным: до сих пор невозможно узнать, как бы он поступил с Советским Союзом, если бы был жив.

215

Gaddis, «Insecurities», 249.

Почему Сталин действовал так, как действовал, остается предметом споров среди историков и других кремленологов. Некоторые считают, что его враждебность к Западу проистекала в первую очередь из марксистско-ленинской идеологии, которую разделяли он и его соратники по советскому руководству. Согласно этой идеологии, история неумолимо двигалась к революционному свержению капитализма и установлению коммунизма во всём мире. Такая точка зрения допускала возможность преходящего мирного сосуществования с капиталистическими державами; в конце концов, крушение капитализма было частью замысла истории. Поэтому Сталин не приветствовал идею войны с такой страной, как Соединенные Штаты. Но коммунисты не верили в пассивную политику, закрепляющую статус-кво. История, считали они, может — должна — двигаться вперёд, и Советский Союз, как ведущая сила в создании этой истории, должен конкурировать и опережать соперников. Вплоть до конца 1970-х годов, уже после смерти Сталина в 1953 году, советские лидеры отказывались принять идею военного паритета с Соединенными Штатами. [216]

216

Raymond Garthoff, Detente and Confrontation: American-Soviet Relations from Nixon to Reagan (Washington, 1985), 20, 38–41.

Западные критики в середине 1940-х годов указывали на военную политику Сталина как на свидетельство его стремления к конкуренции. Создав самую большую в мире армию в попытке остановить Гитлера, Сталин сохранил большую её часть после окончания войны. По оценкам, её численность составляла 3 миллиона человек. Советы действительно имели огромное преимущество в живой силе перед западными оккупационными войсками в Европе в послевоенные годы. Когда бы они ни захотели, говорили алармисты, коммунисты могли захватить континент. В то же время Сталин следил за тем, чтобы Запад знал о его главном военном приоритете: наращивании советского наступательного потенциала, особенно ядерного оружия, подводных лодок и бомбардировщиков дальнего действия (3000 миль). Они были созданы по образцу американских B–29, три из которых разбились в Советском Союзе после налетов на Японию в годы войны. [217]

Ничто из того, что сделал Сталин, думали напуганные американцы, не демонстрировало более ярко неослабевающую агрессивность коммунизма, включая использование военной мощи для продвижения мировой революции.

217

May, «Cold War and Defense», 54–61.

Другие критики Сталина сомневаются, вероятно, правильно, что одни лишь идеологические соображения в значительной степени объясняют поведение Сталина в конце 1940-х годов. Они считают, что Советы в основном проводили имперскую политику, аналогичную царской. [218] Сталин, по их мнению, стремился не столько к мировой революции, сколько к контролю над сопредельными территориями, представлявшими угрозу для национальной безопасности России. Главными из них, конечно же, были Восточная Европа, Иран и Турция, которые давно опасались России. Ревизионисты, стремящиеся понять озабоченность Сталина, также подчеркивают, что он был крайне неуверен в себе, что советское давление на сопредельные страны носило в основном оборонительный характер. Все государства, в конце концов, стремятся защитить себя от потенциально враждебных соседей и заполнить вакуум власти, в который могут просочиться враги. Критики Сталина отвечают, что он, тем не менее, вел свои дела особенно бескомпромиссно и провокационно. Джордж Кеннан, ведущий дипломатический эксперт по Советам, объяснял в июле 1946 года: «Безопасность, вероятно, является их [Советов] основным мотивом, но они настолько озабочены и подозрительны по этому поводу, что объективные результаты во многом такие же, как если бы мотивом была агрессия, неограниченная экспансия. Они, очевидно, стремятся ослабить все центры силы, над которыми они не могут господствовать, чтобы уменьшить опасность со стороны любого возможного соперника». [219]

218

Vojtech Mastny, Russia’s Road to the Cold War: Diplomacy, War, and the Politics of Communism, 1941–1945 (New York, 1979); Gaddis, «Insecurities», 268–70; «Comments» by Gaddis and by Bruce Kuniholm, in American Historical Review, 89 (April 1984), 385–90.

219

Gaddis, «Insecurities», 261.

Критики Сталина, как тогда, так и позже, в конечном счете опираются на то, что он был властным, суровым, зачастую жестоким диктатором. Сам факт этой диктатуры глубоко оскорблял американцев, которые дорожили своими свободами, сочувствовали угнетенным массам Восточной Европы и искренне надеялись на распространение демократии. «Тоталитарные» государства, считали они, обычно полагаются на силу, чтобы добиться своего в мировых делах. «Потенциальную угрозу представляет не коммунизм, а тоталитаризм», — заявил издатель New York Times Артур Хейс Сульцбергер. «Только люди, у которых есть Билль о правах, не являются потенциальными врагами других людей». Президент Трумэн согласился с этим, заметив в частном порядке в ноябре 1946 года: «На самом деле нет никакой разницы между правительством, которое представляет господин Молотов, и тем, которое представлял царь, или тем, за которое выступал Гитлер». [220]

220

Там же, 257.

Аналогия Трумэна с Гитлером показалась бы многим согражданам того времени вполне логичной. Зачем проливать кровь американцев, чтобы избавить мир от одного диктатора, только для того, чтобы к власти пришёл другой тиран? Аналогия шла ещё дальше, ведь многие люди винили «умиротворение» в 1930-х годах в росте могущества нацистов, приведшем к войне. Это не должно повториться. «Больше никаких Мюнхаузенов» — практически боевой клич встревоженных и обеспокоенных американцев на протяжении всей послевоенной эпохи конфликта с Советским Союзом.

Гнев американцев против советской диктатуры выходил далеко за рамки опасений умиротворения, как бы ни были они велики в 1945 году и в последующие годы. Он также был праведным и страстным. Будучи особо религиозным народом, многие американцы подходили к внешней политике в высшей степени моралистически. И не только потому, что коммунизм исповедовал атеизм, хотя и это имело значение, особенно для католиков и других религиозно набожных граждан. Дело было ещё и в том, что многие американцы так горячо верили в незыблемость своих политических институтов и смысл своей истории. Америка, как говорили пуритане, — это Город на холме, особое место, которое Бог выделил для искупления людей. Из этого следовало, что на Соединенные Штаты возложена Богом данная обязанность — Manifest Destiny, как её называли в XIX веке, — распространять благословения демократии среди угнетенных по всему миру. Сила этого мессианского чувства придавала американской дипломатии времен холодной войны, а также репрессиям против коммунистов внутри страны особую актуальность — фактически апокалиптический тон. [221]

221

Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914–1991 (London, 1994), 236.

Несмотря на эти источники напряженности, Соединенные Штаты не осмелились занять слишком жесткую позицию в отношении Советского Союза сразу после окончания войны. Администрация Трумэна (и его преемники) считала себя обязанной попустительствовать советскому угнетению Восточной Европы. Миллионы людей там оставались в плену более сорока лет. Тем не менее практически все лидеры американской внешней политики — от администрации Трумэна до 1980-х годов — выражали свой гнев и возмущение тем, что они считали чрезмерным поведением СССР. Все они считали, что нельзя позволять Советам идти дальше. Альтернатива — умиротворение — привела бы к агрессии и Третьей мировой войне.