Большие надежды. Соединенные Штаты, 1945-1974
Шрифт:
Как показало принятие закона Тафта-Хартли в 1947 году, консерваторы обладали важными преимуществами в этих сражениях. Одним из них была поддержка возрождающихся лидеров бизнеса. Это развитие также во многом было обусловлено войной, которая вывела корпоративных лидеров из состояния неуверенности в себе, охватившего их после Краха и Депрессии. Особенно выиграли крупные корпорации, получившие львиную долю выгодных оборонных контрактов по принципу «затраты плюс», пересматривавшие контракты в свою пользу, когда они оказывались невыгодными, получавшие право собственности на патенты, полученные с помощью государственных субсидий, и покупавшие государственные заводы за бесценок после окончания войны. Многие либералы с сайта были обеспокоены ростом власти корпораций во время войны, но высшие государственные чиновники смирились с этим как со способом ускорить военные действия. «Если вы собираетесь… вступить в войну……в капиталистической стране, — объяснял военный министр Генри Стимсон, — вам лучше позволить бизнесу делать деньги из этого процесса, иначе бизнес не будет работать». [138]
138
John Blum, V Was for Victory: Politics and American Culture During World War II (New York, 1976), 122.
Стимсон и другие могли бы более полно осмыслить современную поговорку: «Рука, подписывающая военный контракт, определяет будущее». Ведь на самом деле война ускорила развитие того, что многие критики, в том числе и президент Дуайт
Это не был корпоративный монолит. Как всегда, американские корпорации активно конкурировали друг с другом. Многие мелкие предприниматели горько возмущались успехами крупного бизнеса во время войны. Национальная ассоциация производителей, ведущая консервативная группа, часто конфликтовала с более либеральными бизнес-лобби, такими как Комитет экономического развития и Торговая палата США. Бизнес-элиты также не были постоянно успешны на политической арене. Они часто расходились во мнениях по тем или иным вопросам, часто были неуклюжими в политике и проиграли множество сражений за эти годы. Но в большинстве случаев ведущие корпоративные деятели послевоенной эпохи были едины в своём неприятии расширения «Нового курса». [139] Америка, заявил один из представителей бизнеса в 1944 году, должна «избавить экономику от вредного или ненужного регулирования, а также от враждебного или вредного управления» и проводить «конструктивную фискальную, монетарную и другую политику, обеспечивающую климат, в котором может процветать система частного предпринимательства». По сути, эти лидеры добивались создания правительства, которое в значительной степени выполняло бы волю крупного бизнеса. Тем самым они создали то, что один историк назвал «крупнейшим и наиболее систематическим развертыванием корпоративной власти в истории Соединенных Штатов». [140]
139
Howell Harris, The Right to Manage: Industrial Relations Policies of American Business in the 1940s (Madison, 1982).
140
Robert Griffith, «Forging America’s Postwar Order: Domestic Politics and Political Economy in the Age of Truman», in Lacey, ed., Truman Presidency, 64–66. Businessman cited is William Barton.
КТО-ТО МОЖЕТ СПРОСИТЬ, как этим консервативно настроенным группам удалось завести Трумэна, профсоюзных лидеров и либеральных союзников в тупик в конце 1940-х годов. Окончательный ответ заключается в том, что экономика процветала, что побуждало людей больше полагаться на частные усилия, чем на спонсируемые правительством социальные изменения. [141]
Взаимосвязь экономического роста и социальной политики вряд ли можно назвать простой или предсказуемой. Возьмем для примера 1960-е годы. Жизнеспособность рынка, который процветал на протяжении большей части 1940-х и 1950-х годов, к началу 1960-х годов казалась настолько фантастической, что реформаторы, играя на все возрастающих ожиданиях населения относительно будущего экономики, обеспечили широкую политическую поддержку государственным социальным и образовательным программам. В конце концов, экономический пирог казался огромным, и страна вполне могла позволить себе увеличение социальных расходов. Многие либералы в пьянящем климате начала 1960-х годов даже воображали, что правительственные программы, стимулируя рынок, практически искоренят бедность и дискриминацию.
141
Frank Levy, Dollars and Dreams: The Changing American Income Distribution (New York, 1987), 23–44.
Однако в конце 1940-х годов преобладал совсем другой сценарий. В то время экономический рост только начинал развиваться, и народные ожидания, хотя и росли, были гораздо менее утопичными. Как показали компромиссы рабочих профсоюзов, зарождающееся процветание в первые послевоенные годы постепенно смягчало классовые конфликты и недовольство. Оно также помогло умерить давление населения на поддерживаемые государством либеральные программы. С осторожным оптимизмом глядя в будущее, большинство американцев не считали, что правительство может — или должно — вмешиваться в экономические дела. Прислушиваясь к риторике консервативных групп интересов, они считали, что рынок (при скромной помощи государства) сам справится с дальнейшим экономическим ростом. Многие либералы тоже опустили руки, надеясь, что фискальных манипуляций — корректировки расходов, налогов и процентных ставок — будет достаточно для тонкой настройки экономики и обеспечения роста. Они полагали, что более жесткие меры, такие как более прогрессивное налогообложение, усиление антимонопольной деятельности, долгосрочное социальное планирование и строгое государственное регулирование, не потребуются и даже могут оказаться контрпродуктивными. [142] По всем этим причинам большинство политически влиятельных американцев конца 1940-х (и 1950-х) годов отстаивали социальный порядок, который, по их мнению, вознаграждал индивидуальные усилия, и экономический порядок, который по-прежнему оставался самым коммерциализированным в мире. [143] Они в основном принимали политическую арену, которая контролировалась устоявшимися группами интересов: бизнесменами, крупными коммерческими фермерами, врачами, ветеранами, некоторыми профсоюзными работниками. [144] Возникновение «либерализма групп интересов», как его называют, доминировало в американской политике после 1945 года. [145] В большинстве случаев это приводило к войнам за территорию между группами и к политическому тупику.
142
Brinkley, End of Reform, 227–71.
143
Об этих моментах см. David Potter, People of Plenty: Economic Abundance and the American Character (Chicago, 1954); and Gordon Wood, The Radicalism of the American Revolution (New York, 1992), 313.
144
Brian Balogh, «Reorganizing the Organizational Synthesis: Federal-Professional Relations in Modern America», Studies in American Political Development, 5 (Spring 1991), 119–72; Katznelson, «Was the Great Society a Lost Opportunity?»
145
Theodore Lowi, The End of Liberalism (New York, 1979); Samuel Lubell, The Future of American Politics (New York, 1952).
Конечно, у политического тупика конца 1940-х годов были и другие причины, и главная из них — выход вопросов холодной войны на первый план. К 1949 году эти вопросы во многом отвлекли внимание населения от социально-экономических реформ. Но уже в 1946 году тупик был достаточно очевиден. Тогда и позже наиболее социально прогрессивные американцы с горечью признавали, что Вторая мировая война укрепила многие консервативные ценности и группы интересов, существовавшие в довоенной культуре.
3. Бумы
Экономический рост был действительно самой решающей силой в формировании настроений и ожиданий в послевоенную эпоху. Процветание этого периода постепенно расширялось в конце 1940-х годов, ускорилось в 1950-х и взлетело до невообразимых высот в 1960-х. К тому времени это был бум, поразивший наблюдателей. Один экономист, писавший о двадцати пяти годах после Второй мировой войны, сказал, что это была «четверть века устойчивого роста с самыми высокими темпами за всю историю». Бывший премьер-министр Великобритании Эдвард Хит согласился с ним, заметив, что Соединенные Штаты в то время наслаждались «величайшим процветанием, которое когда-либо знал мир». [146] Практически по любым меркам послевоенная экономическая мощь и богатство Соединенных Штатов были поистине поразительными. При 7 процентах мирового населения в конце 1940-х годов Америка обладала 42 процентами мирового дохода и обеспечивала половину мирового производства. Американские рабочие производили 57 процентов стали, 43 процента электроэнергии, 62 процента нефти, 80 процентов автомобилей. Доминируя в международной экономике как колосс, США обладали тремя четвертями мировых запасов золота. Доход на душу населения в США в середине 1949 года, составлявший 1450 долларов, был намного выше, чем в следующей группе наиболее процветающих стран (Канада, Великобритания, Новая Зеландия, Швейцария и Швеция), составлявших от 700 до 900 долларов. Безработица, по оценкам, составляла 1,9% от численности рабочей силы в 1945 году и чуть менее 4% в 1946–1948 годах. Городские американцы того времени потребляли более 3000 калорий в день, включая примерно столько же фруктов и овощей на душу населения, как и сорок лет спустя. Это потребление калорий было примерно на 50% выше, чем у жителей большей части Западной Европы. [147]
146
Daniel Yankelovich, The New Morality (New York, 1974), 166.
147
Alan Wolfe, America’s Impasse: The Rise and Fall of the Politics of Growth (New York, 1981), 155; Morris Janowitz, The Last Half-Century: Societal Change and Politics in America (Chicago, 1978), 411–12; Richard Easterlin, Birth and Fortune: The Impact of Numbers on Personal Welfare (New York, 1980), 32–34.
Социальная стабильность также казалась американцам в послевоенное время вполне обеспеченной. Благодаря строгим законам об иммиграции, принятым ещё в 1920-х годах, мало кто в 1940-х годах беспокоился о том, что масса чужаков лишит их работы или нарушит социальный порядок. [148] Хотя молодежные банды беспокоили некоторые города, большинство улиц оставались безопасными. С начала 1930-х годов в США значительно снизилась насильственная преступность. К 1945 году количество убийств сократилось вдвое. Как стало ясно позже, такая ситуация была ненормальной, отчасти из-за того, что в то время в США была относительно небольшая когорта молодых людей, наиболее склонных к преступлениям. Это, в свою очередь, было результатом тенденции к созданию небольших семей, которая развивалась в начале века, и войны, которая обрядила мальчиков в военную форму и отправила миллионы за границу. Позже, когда в 1960-х годах произошел взрыв преступности, люди с ностальгией смотрели на 1940-е годы, не понимая особых демографических причин, которые помогли добиться низкого уровня преступности. Тем не менее, в конце 1940-х годов в большинстве районов удавалось контролировать преступность; общественные беспорядки лишь местами вызывали серьёзную тревогу. [149]
148
Иммиграция в период с 1932 по 1945 год варьировалась от минимума в 23 068 человек в 1933 году до максимума в 82 998 человек в 1939 году. В конце 1940-х годов она возросла, но только до максимума в 188 317 человек в 1949 году.
149
Charles Silberman, Criminal Violence, Criminal Justice (New York, 1978), 30–33; Landon Jones, Great Expectations: America and the Baby Boom Generation (New York, 1980), 144.
С позиции более поздних лет становится ясно, что ностальгия по концу 1940-х годов может быть неуместной и в других отношениях, поскольку миллионы людей — особенно чернокожие и мексикано-американцы — не разделяли благословений процветания. Если бы в то время существовал «уровень бедности», то по стандартам той эпохи «бедными» можно было бы назвать не менее 40 миллионов человек, то есть 30 процентов населения. Более того, эти стандарты были более суровыми, чем в более поздние годы более высоких ожиданий от жизни. В 1947 году в трети американских домов не было водопровода, в двух пятых не было туалетов со смывом, в трех пятых не было центрального отопления, а четыре пятых отапливались углем или дровами. Большинство людей жили в съемном жилье. Они ели значительно меньше говядины и курицы, чем последующие поколения. Почти половина работала на тяжелых физических работах на фермах, на заводах, в шахтах или на строительстве. [150] Жены представителей рабочего класса обычно вставали в пять или шесть утра, чтобы начать трудовой день, который едва ли затихал до ночи.
150
Frank Levy, Dollars and Dreams: The Changing American Income Distribution (New York, 1987), 25; Robert Collins, «Growth Liberalism in the Sixties», in David Farber, ed., The Sixties: From Memory to History (Chapel Hill, 1994), 11–15; James Patterson, America’s Struggle Against Poverty, 1900–1994 (Cambridge, Mass., 1995), 78–96.
Жизнь на ферме по-прежнему была особенно тяжелой. Механизация, изоляция и бедность уже привели к тому, что миллионы фермеров и сельскохозяйственных рабочих были вынуждены покинуть землю в предыдущие десятилетия двадцатого века. Тем не менее, в 1945 году 24,4 миллиона американцев, или 17,5 процента населения, получали средства к существованию от земли. Начиная с конца 1940-х годов поток людей, бегущих с ферм в города и поселки, перерос в наводнение — один из самых драматических демографических сдвигов в современной американской истории. К 1970 году только 9,7 миллиона человек, или 4,8 процента всего населения, работали на земле. Число ферм сократилось с 5,9 миллиона на момент окончания Второй мировой войны до 3 миллионов двадцать пять лет спустя. [151] Среди оставшихся фермеров было небольшое меньшинство, которое пользовалось щедрыми благами крупномасштабного коммерческого сельского хозяйства, поддерживаемого государством. Высокоорганизованные политически, эти магнаты агробизнеса накопили огромную власть в Конгрессе, где сельские штаты Юга и Запада имели широкое представительство, особенно в Сенате. Однако большинство мелких фермеров с трудом зарабатывали на жизнь. А работники ферм (многие из которых были чернокожими или латиноамериканцами) страдали от повсеместной эксплуатации: уровень бедности среди них оставался намного выше, чем в среднем по стране. В те годы в американской экономике существовали и другие отрасли — например, горнодобывающая промышленность, — но ни одна из них не пострадала в послевоенные годы больше, чем мелкое сельское хозяйство.
151
Kirkpatrick Sale, Power Shift: The Rise of the Southern Rim and Its Challenge to the Eastern Establishment (New York, 1975), 20–21; Marty Jezer, The Dark Ages: Life in the United States, 1945–1960 (Boston, 1982), 55.