Бородинское поле
Шрифт:
неприятным разговором с начальниками. Но положение, в
которое он попал сейчас, казалось немыслимым, позорным;
оно задевало самое глубинное и больно давило на совесть. И
не поведение Брусничкина наносило ему боль и унижение - в
конце концов от Брусничкина иного нельзя было ожидать. Но
Ариадна, та самая Ариадна, которая называла его любимым,
которая говорила, что жить без него не может. . Оказывается,
не только может, но и
она поставила его в дурацкое положение, по ее милости
получился такой позор, и теперь она хочет выйти из грязи
чистенькой, "а ты, мой любимый, дорогой, барахтайся в этой
грязи один, бери все на себя, будь рыцарем". Как она могла?
А может, не могла, может, не она, а Брусничкин ее
именем требует от него "рыцарства"? Мысль такая казалась
спасительной, обнадеживающей. То, что ему придется держать
ответ за совершенный подлог, что придется пожертвовать
служебным положением, возможно, партийным билетом,
достоинством и честью, отходило на задний план. Главное
было - поведение Ариадны. Каково оно истинное, настоящее?
Задав себе такой вопрос, он уже не сомневался, что
Брусничкин говорил от себя, что Ариадна ничего подобного ему
не поручала, да и не могла. Нет, как он мог подумать о ней
такое? Ему стало неловко, стыдно. Конечно же он возьмет всю
вину на себя, но без чьей бы то ни было подсказки или
просьбы, сам. Угрозы Брусничкина, что Матвеев защитит честь
Ариадны своим лжесвидетельством, внезапно порождали в
нем взрыв бешенства, путали мысли, совершенно выбивали
почву из-под ног.
Часа два он бродил по Москве, не находя себе места и не
в состоянии успокоиться. Потом его осенила мысль позвонить
Ариадне, чтоб услышать от нее все то, что сказал от ее имени
Брусничкин. Он вошел в телефонную будку, поставил на
автомат монету и долго не решался набрать номер. Он не
знал, с чего начать разговор. Наконец решился. К телефону
подошел Леонид Викторович. Голос его был бойкий и строгий,
и Николай положил трубку: он как-то не предусмотрел, что к
телефону может подойти не Ариадна, а ее муж. В раздумье и
растерянности побрел по улице до следующего телефона-
автомата. На этот раз трубку взяла Ариадна.
– Нам нужно с тобой встретиться, - без всяких
предисловий сказал Николай. Голос его дрожал, во рту
пересохло.
– Зачем?
– сухо и холодно ответила Ариадна.
– Ты уже все
сказал. Что от тебя еще ждать?
– Нам нужно поговорить, - настаивал
выяснить. Я хочу от тебя услышать.
– Я не желаю с тобой разговаривать и видеть тебя не
хочу, - со злобой и ненавистью прозвучали в ответ грубые
слова, и, как многоточие, за ними послышались в трубке
короткие гудки.
"Все ясно... - мысленно произнес Николай. - Так мне,
дураку, надо. Прекрасно, отличненько. Так нас, вислоухих
лопухов, учат культурненькие пройдохи. Рыцарь, ветеран,
фронтовик - размазня".
Обругав себя всякими оскорбительными словами, он
поехал домой.
На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет
народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов -
Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на
круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым
вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и
высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку.
Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих
глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю
сесть за маленький столик, приставленный к письменному
столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной
рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за
письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес,
глядя в бумаги:
– Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот
так. Не думал и не хотел.
– Он поднял на Николая взгляд, в
котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого
осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: -
Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером
Матвеевым?
Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю,
что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему
человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это
случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и
неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль,
что Сухов может быть необъективным в разборе дела и
проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому,
незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж
наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она
ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков
в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не
уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это
была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову