Бородинское поле
Шрифт:
Она никому, даже близким, никогда не говорила о своих
чувствах к Олегу. Ее природное целомудрие сочеталось со
спокойной, скрытой от постороннего глаза любовью. И вдруг -
этот монолог, невольная вспышка.
Саша подошла к ней, стала рядом, прижала ее голову к
своему плечу и, тоже глядя на портрет, с убежденностью
сказала:
– Жив он, Варюша, твой Олег. Чувствую, вижу - жив. А что
писем нет, то разве не понять - до писем ли им теперь,
бой, денно и нощно бой. И знаешь, Варюша, я его обязательно
встречу там, на фронте. И узнаю. Он у тебя заметный.
Симпатичный. А инструмент это чей?
– Саша открыла крышку
рояля, дотронулась до клавишей.
– Олежка играл. Он хорошо играет. . Как он играет, знала
бы ты, Сашенька. Какой это человечище - он и художник, и
архитектор, и музыкант. А душа... нежная у него душа,
Сашенька. Вот эти картины - это все он рисовал.
И только теперь Саша обратила внимание на акварели.
Тонкие, нежные, они светились, излучая ласковое, задушевное
тепло. Было два пейзажа: цветущая ива над ручейком и
одинокая яблонька в светло-розовом цвету. Потом два этюда:
жасмин и васильки. И еще большой портрет Вари, Она стоит в
синем платье, обхватив рукой ствол березки, с плеч ее ветер
сдувает розовый невесомый платок, зеленые ветки березы
касаются пышных каштановых волос, и сама она вся
воздушная, окрыленная, кажется, вот-вот улетит. Саша долго
стояла у этого портрета, любовалась. Потом с грустью, но без
зависти сказала:
– Счастливая ты, Варя. Хороший муж - это великое
счастье. А он тебя, видно, сильно любит: такую нарисовал,
хоть в Третьяковку. Глаз не оторвешь.
– Ох, Сашенька, - Варя с резким вздохом встала, взяла
замшевый лоскут и протерла пыль с черной полировки, - тяжко
мне - нехорошее предчувствие гложет душу. Сон такой жуткий
видела...
Это было 14 октября. А на другой день в госпитале
переполох: едет к ним секретарь ЦК, МК и МГК Александр
Сергеевич Щербаков, чтобы вручить награды отличившимся в
боях героям, в том числе и Игорю Макарову. Особенно
волновался комиссар госпиталя Брусничкин. По нескольку раз
заглядывал в палаты, выговаривал сестрам и нянечкам,
просил врачей "не ударить в грязь лицом", ведь случай
исключительный - такое высокое начальство пожаловало в
госпиталь. Впрочем, для Александра Сергеевича Щербакова в
этом не было ничего исключительного. Разве что
исключительными были его работоспособность и энергия,
которой хватало на все - и побывать на предприятиях,
побеседовать с рабочими, и проследить
погрузкой заводского оборудования, отправляемого на Урал;
десятки других чрезвычайных дел поспевал тогда делать этот с
виду флегматичный человек с умными, проницательными
глазами, смотрящими сквозь простенькие круглые очки.
Брусничкин сумел так наэлектризовать медперсонал и
выздоравливающих раненых, которым предстояло получить
награды, что Борис Всеволодович, на что человек спокойный,
невозмутимо-уравновешенный, и тот начал нервничать.
– Да что вы, Леонид Викторович, в самом деле, будто
царя-государя встречаете или к парадному смотру готовитесь, -
говорил он Брусничкину, когда тот посоветовал ему заменить
не совсем свежий галстук новым.
Сам Брусничкин ходил свеженький как огурчик -
чистенький, прилизанный, блестел большим квадратным лбом,
розовые щеки его дышали здоровьем и благополучием, чисто
выбритый круглый массивный подбородок отдавал хорошим
одеколоном. Три шпалы на новых петлицах сверкали темным
рубином.
Но, как говорится, судьба - злодейка, и никак не
предугадаешь, где и когда она тебя подстережет и какое
коленце выкинет. Не предполагал и старший батальонный
комиссар Брусничкин, как обернется для него посещение
Щербаковым госпиталя.
Александр Сергеевич в палатах беседовал с ранеными,
спросил, кто в чем нуждается, пожелал быстрого
выздоровления, а затем в кабинете главврача в присутствии
медперсонала вручил героям правительственные награды от
имени Президиума Верховного Совета. Рассказал он и об
очень тяжелом положении на фронте. Говорил прямо,
откровенно. Враг у ворот Москвы, но силы, его на пределе.
Когда награжденные и медперсонал разошлись и в
кабинете остались только Остапов, Брусничкин и Щербаков,
Александр Сергеевич вдруг спросил комиссара госпиталя:
– А скажите, товарищ Брусничкин, вы медик?
– Нет, я историк, - быстро ответил Леонид Викторович.
–
Меня призвали в начале войны.
– Вы по какой истории специализировались? -
полюбопытствовал Александр Сергеевич, не сводя с
Брусничкина пристального взгляда.
– История СССР, - лаконично ответил Брусничкин,
предчувствуя неожиданное. Ему казалось, что Щербаков
изучает его, силится что-то припомнить.
– Сколько вам лет?
– вдруг спросил Щербаков.
– Двадцать восемь.
– А вы бы не хотели находиться сейчас там, где делается