Бородинское поле
Шрифт:
его Варя, и сын есть, а они не дождутся этого храброго
человека, которому бы еще жить да жить.
Короткий день был на исходе. В сером, приподнятом к
вечеру небе появились зеленоватые просветы. На западе
огромная туча раскололась на несколько кусков, и в просветы
брызнул раскаленный металл зловеще-кровавого оттенка.
Небо приковало задумчивый тяжелый взгляд Олега. А туча все
кололась на мелкие куски облаков, принимавших самые
неожиданные
землей то глыбами студеных льдин, то парусом, то гигантским
лебедем, то алым трепещущим флагом. Переменчивые,
зыбкие картины облаков не приносили душевного покоя, а,
напротив, порождали чувство тревоги и напряжения. "А могло
и меня вот так, как комиссара, - резанула по сердцу
беспощадная мысль. - И тогда что? Да ничего. Умирать не
страшно, а просто жалко. Жалко ее, Варю, которая, получив"
похоронку, будет убиваться, жалко маму и отца. И еще жалко,
что не узнаешь, чем кончится эта битва, что будет потом, как
будет после войны".
Комиссар снова открыл глаза, когда они проезжали возле
памятника из черного полированного гранита. "Он слабым
жестом руки велел остановить лошадь, сказал Олегу:
– Посмотрите, что там написано.
Ездовой остановил лошадь. Олег торопливо соскочил с
повозки и вслух прочитал:
– "Доблесть родителей - наследие детей".
Гоголев снова закрыл глаза и тихо, угасающим голосом
произнес:
– Автомат. . мой автомат возьми себе… У меня сын...
– и
оборвал фразу.
Что он хотел сказать еще, Олег так и не узнал. Это были
последние слова батальонного комиссара. Дальше был стон,
печальный, замирающий. Стон, этот разрывал душу Олега, и
он заговорил торопливо шепотом:
– Потерпите, товарищ комиссар, уже немного, сейчас
приедем... А ведь это я, товарищ комиссар, во всем виноват,
простите меня. Но я же не знал, я вышел за пистолетом, а
потом и другие...
Гоголев уже не слышал его признания, да если б и
слышал, то едва ли мог понять смысл его слов, потому что
даже ездовой недоуменно обернулся назад и сказал с
раздражением:
– Да перестань ты. Не видишь, что человеку не до твоей
болтовни. Автомат вот тебе завещал, - прибавил с завистью.
– Это не болтовня, нет, друг, это правда, - возразил Олег и
замолчал, вспомнив про завещанный комиссаром автомат.
Ему захотелось в свой отряд, в окопы, где товарищи,
возможно, отражают новую атаку, на деле испытать бесценный
подарок, чтобы отомстить за кровь комиссара.
Возле часовни на каменных
памятника, воздвигнутого рядом с часовней, и просто под
старыми деревьями, окружавшими часовню, сидели и
полулежали раненые. Тут же стояло несколько санитарных
машин и подвод, запряженных в обычные крестьянские телеги.
Тяжелораненых на машинах отправляли в Можайск. Их было
много, молчаливых, угрюмых, перевязанных грязными
бинтами. Они посматривали отрешенно, подавленно на все,
что происходило вокруг, ожидая своей участи, и в их
страдальческих глазах Олегу виделись какие-то маленькие,
упрямо теплящиеся огоньки надежды. Особенно запомнился
Олегу один - он сразу обращал на себя внимание.
Здоровенный усач в измазанном полушубке и в одном валенке
– другая нога его была отсечена по самый коленный сустав -
сидел на цоколе памятника, прислонясь широкой спиной к
холодному обелиску, увенчанному бронзовым с
распростертыми крыльями орлом, и, как орел над ним, тоже
распростер в стороны свои могучие руки. Сидел неподвижно,
прочно и сам казался естественной, неотъемлемой частью
монумента. И эта картина показалась Олегу живым, до
осязаемости убедительным и зримым олицетворением
единства народного подвига в прошлом и настоящем.
У повозок и машин распоряжался молодой энергичный
военврач третьего ранга. Увидав повозку с комиссаром, он
стремительно подошел к ней, быстрым, коротким взглядом
скользнул по раненому, спросил:
– Кого привезли?
– Комиссара артиллерийского полка Гоголева, - ответил
Олег и прибавил: - Ему нужна, срочная операция.
А шустрый врач уже нащупывал пульс на безжизненной
руке комиссара и, строго глядя на бойца, заключил:
– Нет, любезнейший, поздно. - И, покачивая головой,
повторил: - Да-да, опоздали. Он мертв, ваш комиссар.
Остапов и ездовой обменялись растерянными взглядами.
Олег был изумлен. Он посмотрел кругом. Его поразило
освещение неба. Закат полыхал каким-то чудовищных
размеров гербом в виде распластанной птицы, повисшей над
горизонтом. Золотисто-огненный хвост этой птицы уперся в
землю, а в самой середине тучи - окна-глаза, и из них хлещет
огонь. "Какая жуткая картина", - подумал Остапов, а ездовой
сказал просто:
– Завтра будет ветреный день.
Но до завтра еще надо было дожить.
Ворвавшийся в Артемки разведбатальон капитана
Корепанова вышвырнул немцев из деревни, но удержаться не