Брусничное солнце

Мягчило Лизавета

Мгновение. И ноги несут его к проклятой бадье, заставляя захватить по дороге гребень. Раскрасневшаяся и расслабленная, Варвара открыла осоловелые глаза и шумно выдохнула, опускаясь под пенную воду до самого подбородка. С новым всплеском полилась по бортикам вода, заставляя осуждающе цокнуть языком.

Развернись и живо выйди отсюда, полоумный. О каком благоразумии речь идет?

— Я с волосами помогу, если нужно. На табуреточку присяду, даже нос до бадьи не достанет. Прогонишь, если заподозришь что-то. Но глядеть на то, что ныне у тебя на голове… Душа болит.

Еще

как достанет твой поганый нос. И болит не душа. Похотливый облуд [1].

Она не ответила, неуверенно кивнула, немного приподнимаясь над бортиком. Жгучее желание скользнуть языком по резкому развороту влажных ключиц опалило, ударило волной в пах, заставляя напрячься член. Яков резким движением подтянул ближе кособокую табуретку, убрал с нее свечу с возмущенно подрагивающим пламенем и сел у изголовья бадьи.

Волосы Варвары были тяжелыми, слипшимися от воды, кое-где запутались травинки, она до сих пор пахла возбуждением и той поляной, Глинка пахла свободой и ветром.

Неуверенное движение гребня, за ним другое — Яков помнил ее умелые пальцы, зарывающиеся в собственные волосы. Выпрыгнуть бы сейчас из собственной шкуры, забыться, несясь по лесу вперед со стаей тоскливо воющих волков. Да только никак из себя это не вытравить. Умопомрачение, не иначе. И на собственную слабость он был невероятно зол. Разочарован порочными мыслями.

— Почему ты называешь меня Брусничным солнцем?

Мягкий голос вбил обратно в собственную шкуру, вернул ошалело галопирующие по голове мысли, и прояснил сознание. Яков хрипло засмеялся.

— Тогда, на поляне, ты была… Непохожей на встречаемых мною людей. Не боящаяся до дрожащих коленей — опаляющая своей решимостью. Не забери я тебя, кто из нас умер бы раньше? Ты от потери крови, или я, сожженный заживо твоей решимостью? Крестьяне считают солнце даром, оно согревает и будит землю, но оно же может нещадно покрыть ее трещинами, выжечь все живое, пустить по почве трещины. Оно палит и жжет, пробудь под ним слишком долго — заберется под кожу, заставляя слезть ее, разукрасит алым. Ты горела, Варвара, словно солнце. Ты вырвала меня из привычного мира, в котором я бесспорное зло, которого надобно сторониться. Перепачканная в бруснике, потерянная, ты казалась сильной в своем убеждении даже находясь в полузабытьи. Это было дико для меня, вдвое дико, когда я узнал, какая ты на самом деле трусиха, сколько тревог плещется внутри, загляни чуть поглубже.

— Так я тебя сожгла?

Гребень замер у самых корней волос, когда изумленный голос барыни звоном отдался в собственных ушах. Колдун прикрыл глаза.

Ты меня согрела.

Яков медлил. Провел еще пару раз вдоль длинной черной копны, наблюдая за тем, как расслабляется в его присутствии Варвара, несмело тянется к мылу. И когда ее острая коленка приподнялась над водой, обнажая бедро и тонкую лодыжку, вгрызся взглядом в блестящую влажную кожу.

— Да, мир мой сожгла.

Глинка едва заметно кивнула, приподнимись он, увидь ее лицо — Яков уверился бы, что она задумчиво кусает губы, недовольная ответом щурит глаза. Хотела бы она услышать иное?

Барыня.

Совсем

скоро Брусничное солнце осмелеет, дар в груди перестанет взбрыкивать, и тогда они разойдутся. Каждый своей дорогой. Что строить миражи и возводить напрасные мороки в сознании? Удел Якова — работа врачевателя и небольшие комнатки вроде этой, ее — барские усадьбы и утонченное общество, лакающее вино из золотых бокалов. Иного Варвара не заслуживает. Рано или поздно старшая Глинка уйдет в мир иной, а юной барыне придется войти в наследование. И лучше, если к этому времени она сумеет забыть болото, словно дурной сон. Колдун уже не сможет жить нормально, не сможет перед другими раболепно расшаркиваться.

— Ты не плохой человек, Яков, я бы тоже так поступила…

— Запятнала бы себя убийствами? — Охрипший голос опустился до низкого мягкого тембра, возбуждение схлынуло. Слишком больной была тема, слишком за живое, навыворот, неправильно. Такое из груди на показ не вытягивают, а Варвара тянула. И самым страшным было то, что Яков не противился.

— Я помню тебя. Тот день, когда все увидела… И их злые лица, и потерянного, лишившегося матери ребенка. Я бы сожгла и их мир, несправедливо, что они столько много прожили.

— Помнится, ты не пускала меня в деревню, когда последний из виновных голосил у болота.

Протягивая руку за спину, Глинка схватила гребень, мягко отняла, разворачиваясь к нему в бадье.

Откуда это тепло в глазах? Такое живое, нужное…

— Я не пускала болотного Хозяина, убивающего ради потехи. Теперь… — Закусив губу, Варвара медленно моргнула, силясь подобрать верные слова. — Теперь бы я поступила по-иному. Стоило раскрыться мне раньше.

Мокрая рука потянулась к его лицу, несмело теплые пальцы легли на щеку, поглаживая. А Яков глядел на нее затравленным раненым зверем. Сказать бы, что ласка ему не нужна, не нужно это глупое признание и прощение. Не нужно понимание.

Варварино нужно.

Он потянулся к ней навстречу.

В двери постучали, послышался голос хозяйки, приглушенный деревом:

— Я вам ужин принесла, молодожены, как господин и просил — сытно и вкусно, не пожалеете. Ну что, вхожу…

Замершая у его губ Варвара резко нырнула за края бортика, а его вынесло за перегородку. Навстречу жизнерадостной полной женщине. Подальше от обнажающейся боли и смятения.

[1] Врун.

Глава 20

Утром ее разбудило горячее дыхание, скользящее по шее. Варвара поерзала, пытаясь удобнее устроиться под теплым одеялом, и приоткрыла глаза. Камин давно догорел и комнату наполнял стылый, пускающий мурашки по коже воздух. В поисках тепла колдун по-собственнически прижал ее к себе, перекинув через живот горячую руку и уткнувшись носом в разворот ключиц. Кровь мигом прилила к щекам: морок с одежкой он так и не снял, но вместо шелка дорогих тканей Глинка чувствовала обжигающе-горячую кожу, ощущала, как медленно выводят подушечки его пальцев узоры у границы ребер, когда их хозяину снилось что-то волнительное.