Будешь моей
Шрифт:
Саше только-только исполнилось восемнадцать. После Успенского поста она выходила замуж, уходила в другую семью.
Со своим будущим мужем они познакомилась здесь, в родительском доме. Из соседнего села к тёте Тоне приехала приятельница, по своим, женским надобностям. Привёз её сын на стареньком УАЗике. Ефим только-только окончил колледж в соседнем районе. Вернулся под родительский кров, задумался о собственном жилье, о создании семьи.
«Время пришло», – сказал отец.
Ефиму приглянулась восемнадцатилетняя Саша. Саше понравился Ефим. Сосватали быстро –
Свадьбу решили играть после Успенского поста. Летом не с руки, дел невпроворот и между постами уложиться сложновато.
Осень – лучшее время.
Саша ходила счастливая. Поминутно поглядывала на дорогу, не появится ли знакомый УАЗик. Наедине молодым не позволяли оставаться, всегда кто-то, будто случайно, приглядывал. Речи о том, чтобы выбраться куда-то вдвоём, хоть в ближайшее село в магазин, идти не могло. Однако, общению не препятствовали. Хоть целый день проведи здесь Ефим, помогая по хозяйству, играя в гляделки с невестой. Дни такие были редкостью, у жениха своих забот полон рот.
Лето – год кормит, а ему предстояло заботиться о молодой жене, бог даст, и пополнении.
– Ангелинка, воды подай! – крикнул в дверях Фокий, обмахиваясь влажным полотенцем.
Колол дрова, запыхался.
В село провели газ, некоторые дома подключились к благам цивилизации, некоторые проигнорировали, решив топить по старинке – дровами, или оставить отопление от электричества, пеллетов, дизельное – много вариантов. Нам же газовое снабжение и не обещали.
Семнадцать километров от населённого пункта, вокруг ни одного дома. Хорошо, что свет проведён. В последние годы от солнечных батарей, установленных на окраине села.
Так и жили: в комнатах иконы, русская печь, в которой томятся постные щи с грибами – шёл Петров пост. Во дворе дизельгенератор, в сарае обязательный запас топлива. Рачительный хозяин на чудеса цивилизации надеется, а сам не плошает.
Вездеход у высокого частокола, рядом видавший виды, ещё крепкий японский внедорожник. В конце огорода, там, где за штакетником виден расшитый цветами луг, ульи. Округа полна звуками домашней живности, гомоном птиц, вперемешку с плеском реки о деревянные мостки.
Геля недовольно поджала губы, опустила виновато взгляд. Налила воды в кружку, вынесла старшему брату, который всё это время недовольно смотрел на нас.
Ужасно хотелось высказать всё, что я думаю о нём самом и его драгоценном мнении. На меня смотри сколько хочется, как угодно криво. Хуже, чем сейчас, мне уже не станет.
Гелю зачем колючими взглядами охаживать? Она не помнит, что чужая в этом доме.Знать – знает, но не помнит, не осознаёт. Не виновата ни в чём, как и я не виновата.
Виновник ситуации здесь один – наш отец, но на него Фокий с такой неприязнью не глядел. То ли боялся, то ли поддерживал, как мужчина мужчину, мы же всего лишь женщины. Существа нечистые, греховные по сути своей.
Но я молчала, упорно придерживалась нейтралитета, который установился в последние мои приезды.
Фокий игнорировал меня, я его. Мы
Худой мир всегда лучше доброй ссоры.
Отвернулась к окну, принялась замешивать тесто на постные лепёшки. Глянула сквозь стекла на край двора, растущую поленницу под огромным навесом, отдельно стоящую баню, глядящую окнами на тайгу.
Прошёл Фокий, скинул резким движением рубаху, аккуратно отложил в сторону, схватился за колун, поведя плечами.
Я сразу дёрнула занавеску, чтобы не смотреть, главное, чтобы Геля не видела обнажённого тела. Не просто так брат оделся, прежде чем подойти.
Не принято, нельзя, под запретом.
Краем глаза зацепилась за кривой шрам через всю спину. Невольно вспомнила, когда появился след от кнута на теле брата.
В день первой годовщины смерти мамы.
Отец отвёз нас на кладбище, положил огромный букет цветов на могилу, тогда ещё без памятника. Я помнила, что это любимые мамины цветы – гортензии. Яркие, разноцветные шапки, привлекающие внимание, как сама мама.
Вернулись вечером. Я заплаканная, сдерживать себя, как бы ни силилась ради ничего не понимающей Гели, не получалось. Отец в хмуром настроении, таком, что хотелось скрыться с глаз долой. Не впитывать больше горечь, отчаяние, глухую злость, которые он источал, словно ядовитый газ, отравляя всё вокруг.
Убегать было нельзя. Время молитвы, а после ужина.
На Фокие не было лица. Он смотрел на меня с большей ненавистью, чем обычно. Рядом горестно вздыхала Саша, гладила детской ладошкой Гелю, делилась вкусными кусочками со своей тарелки, хоть давали всем поровну, по потребностям, не выделяли никого. Геля любила морковь, сердобольная Саша выковыривала нехитрое угощение из своей порции рагу и щедро угощала.
Тётя Тоня молчала, погружённая в свои мысли. Может, она думала о любовнице мужа, вспоминала причинённые ей обиды. Может, планировала, чем завтра кормить семью.
У меня никогда не получалось понимать тётю Тоню.
Отец смотрел в одну точку. Казалось, завопит диким зверем, перепугав округу страшным воем.
После ужина встали из-за стола. По инерции я отправилась к раковине, мыть посуду, тётя Тоня остановила, показав взглядом, чтобы поднималась наверх, забрав с собой сестру. Вслед за мной пошли все, включая старшего Василия.
Обязательная молитва, беспрекословное послушание, строгая дисциплина, труд – столпы, на которых держался наш мир.
В какой-то момент я столкнулась с Фокием на лестнице. Не успела рассчитать, разойтись, как делала это всегда, скорее интуитивно, чем опасаясь всерьёз. К толчкам, тычкам, затрещинам я привыкла, больших обид не ждала.
Фокий развернулся, резко двинулся на меня, наступая тощим, долговязым существом. Испугавшись неизвестно чего – точно знала, что серьёзного зла он не причинит, поборет одержимость бесом гнева, – я толкнула в худую грудную клетку, почувствовав под пальцами острые рёбра под лёгкой рубашкой. В ответ он толкнул меня, по-мальчишески не рассчитав силы.