Будешь моей

Романова Наталия

Маму приняли заведующей Домом культуры. Меня зачислили в школу.

В селе всё отличалось от того, к чему я привыкла. Особенно дети, некоторые из которых держались особняком, отказывались со мной дружить, даже разговаривать. Некоторые толкали втихаря, пихали, щипали, норовили обидеть.

Другие были тихими, совсем незаметными, говорили полушёпотом, на переменах стояли у стен, в общих играх участия не принимали.

Были и обычные девочки и мальчики, такие, как я привыкла. С ними-то я и подружилась, как мне казалось.

Не

сразу, но всё-таки я заметила, что отношение ко мне отличается от отношения к остальным детям. На меня смотрели косо, иногда показывали пальцем, шептались, закатывали глаза. Называли «эта» и «его».

С одним из одноклассников, с дурацким именем Фокий, мы часто дрались. Вернее, он лез ко мне с кулаками, подставлял подножки, толкал, кусал, я защищалась, как умела. Мама ходила к директору школы, та лишь разводила руками, говорила: «Что вы хотите? Это дети! И потом, в такой ситуации…»

В какой именно ситуации, я поняла позже, как и то, что Фокий – мой брат по отцу.

А мама – любовница отца, которую он привёз в село, купил дом на глазах всего народа и несколько раз в неделю, не таясь, оставался ночевать…

Я разобралась, что мой любимый папа, всегда весёлый и самый-самый добрый, на самом деле жил с другой женщиной, другими детьми, и разводиться, уходить из семьи, не собирался.

Мама – любимая женщина, я – самая любимая принцесса, а там – семья.

Нехитрая драма, которая протекала на глазах всего села и окружающих деревень.

Став старше я начала протестовать, требовать от мамы, чтобы мы уехали. Немедленно, сейчас же. Я ужасно устала от того, что на меня показывали пальцем. Не могла быть больше «этой» и «его». Незаконнорождённой дочерью уважаемого всеми человека, государственного инспектора по защите и охране леса Кушнарёва Луки Тихоновича, местного лесничего.

Устала от шёпота за спиной. От того, что папа появлялся несколько раз в неделю, приезжал, как к себе домой. На пороге, никого не стесняясь, целовал маму, расспрашивал про мои дела. Не обижал ли кто, особенно Фокий.

Фокий обижал, только я упорно молчала. Я бы тоже на его месте обижала, потому что это несправедливо, неправильно, когда у твоего родного отца, мужа законной жены, под боком живёт любовница и ребёнок. И все, буквально каждая собака, об этом знают!

Иногда я слышала приглушённый, счастливый смех родителей из комнаты мамы, тогда всё в душе переворачивалось от противоречивых, раздирающих меня на сотни жалящих осколков чувств.

Выходило, что мама счастлива с папой, а он с ней. Иначе бы они не смеялись, не смотрели настолько влюблёнными глазами друг на друга, не шептались, как голубки, не ворковали…

Тогда почему они не вместе? Почему?!

Почему у его жены рождались дети? Значит папа и с женой… Понимать подобное ребёнку было больно, страшно, до дрожи противно. Я слов не знала для обозначения сего

действа, но что это происходило, знала наверняка.

Разве могло подобное выстроиться в логическую цепочку в голове маленькой девочки? Я и сейчас, в двадцать, не могла понять маму, отца, его жену.

Всё внутри меня, каждая молекула протестовала, отвергала, возмущалась так, что казалось, душу сотрясало с магнитудой в девять баллов!

Потом мама забеременела моей сестрой. В том возрасте я уже знала, что существует аборт, и просила, умоляла, требовала избавиться от беременности. Сбежала в тайгу в знак протеста, думала, мама испугается, поймёт, примет мои доводы.

Или, что погибну, и тогда мне станет всё равно, даже если на могильном кресте вместо имени напишут «эта» и «его».

Нашёл меня папа, как мне казалось, через много суток, на самом деле через пару часов. Зарёванную, испуганную, с поцарапанными коленками, ладонями, ободранным ветками лицом, нещадно покусанную мошкарой.

Он нёс меня на руках, крепко обнимал, прижимал к себе, посекундно целовал, уговаривал не поступать так больше, не убегать. Заверял, что страшно любит меня – свою самую настоящую принцессу, мою маму и ещё не рождённую сестричку.

Дома плакала мама. Говорила, что однажды я вырасту и пойму её и папу.

Всё-всё-всё пойму, обязательно пойму.

Выросла… И нет, не поняла.

Мама погибла в автоаварии. Недорогую, крепкую иномарку подарил папа, чем вызвал очередную волну сплетен и синяки на моём теле от рук Фокия. Не справилась с управлением в дождь, врезалась в еле плетущийся трактор. Через несколько дней умерла в реанимации, не приходя в создание.

Моей сестре Ангелине, Геле, как её называла мама, только исполнилось два года, мне не было двенадцати.

Нас забрали в центр временного содержания для детей-сирот. Геля, естественно, ничего не понимала, поминутно просилась к маме, сводя меня с ума. Я же ревела безостановочно, пыталась морально подготовиться к детскому дому…

Если в принципе возможно подготовиться к такому. Хоть как-то принять, что отныне ты – сирота на попечении государства.

У мамы были живы родители. Я знала, как их зовут, где живут, но никогда не видела их. Надежды на то, что бабушка с дедушкой заберут нас с Гелей, не было.

Значит, впереди казённое заведение.

Через три дня нас с Гелей действительно забрали, но не в детский дом, а в дом нашего отца, в его семью. Сделать это оказалось легко, у нас обеих в свидетельстве о рождении, в графе «отец» значился вполне конкретный человек – Кушнарёв Лука Тихонович.

Отныне мы должны были жить с ним, его женой Кушнарёвой Антониной Борисовной.

И его пятью детьми.

Нас привезли в дом, стоявший на берегу реки в одиночестве, в семнадцати километрах от нашего села.