Булочник и Весна

Покровская Ольга Анатольевна

«Завтра, завтра разберусь. И даже хорошо. Зато теперь буду свободен. Свободен, спокоен, чист…» – уговаривал я себя, завалившись на постель в своей комнатушке, и скоро вырубился.

Неизвестно, сколько я спал, но проснулся мгновенно – словно меня окатили водой. Сердце упало в живот, как на американских горках, и застыло в районе солнечного сплетения.

Даже не знаю, как описать происшедшее со мной. Свернувшись комком на скользком камне дивана, я чуял, как меня засасывает в бездну, с каждым мигом всё более плотную, землисто-тяжкую, в небытие без малейшей частицы Бога. Со всех сторон меня сдавливали бесконечные тонны «бренности», я немел под ними, глотая последний воздух.

Мне стоило неимоверных усилий выпростать из-под гнёта спасительный вопрос: может быть, есть кто-то, ради кого я должен оказать сопротивление? Мама? Да, мама, само собой. Не могу же я сдохнуть раньше родителей! По отношению к ним это была бы подстава…

Почуяв некоторую свободу, я сел, зажёг подсветку на телефоне и дотянулся до выключателя. Вспыхнула голая лампа под потолком. Из крохотной форточки пахло сырой золой, прелой листвой – это дышала, поджидая меня, откатившаяся на пару метров Харибда. Я взял с подоконника кружку и глотнул вчерашнего кофе.

Вдруг смешная мысль о бегстве пришла мне в голову: я решил, что дождусь самого мощного наката страха и сразу вслед за ним, пока «они» будут «перезаряжаться», домчусь до дома, где спит Илья.

Сказано – сделано. Худо-бедно высвободив дыхание, я рванул во мрак и, споткнувшись о брусину, вспомнил, что

дома нет!

Не было дома, и не было в нём Ильи – один поломанный страшной бурей лес. Я замер, всей своей животной природой чуя под ногами вязкую смерть. Заорать? Ну уж нет, не дождётесь. Погодите, сейчас отдышусь – и умру, как воин.

На этой героической мысли белый огонь ударил по мне, разгоняя мрак. Шатнулся и через секунду уверенно взял меня в свой ослепляющий луч.

От забора в глубь участка, спотыкаясь об обломки кораблекрушения, шёл Петя и материл меня от всего сердца. Я внимал его ругательствам, как пению ангелов. Ещё миг – и трясина небытия у меня под ногами снова стала твёрдой землёй. Петя взял меня за шиворот, вероятно, желая, возобновить свой монолог, но вместо этого отпустил и обнял.

Не помню, сказал ли я ему что-нибудь. Вряд ли. То, что мы дышим и чувствуем, что живой человек примчался на помощь, казалось мне случайностью, которая не продлится дольше мгновения.

Крепко прихватив меня за плечо, шаря фонарём по завалам, Петя двинулся прочь с участка.

– Выскажись! – велел он дорогой.

Я молчал, не находя в себе никакой мысли.

– Выскажись! – сильно тряхнул он меня. – Просто скажи, что чувствуешь! Это нужно!

Я напряг силы, стараясь соскрести со своего разорённого дна самое главное, и вымолвил:

– Всюду смерть.

– Смерть? – переспросил Петя. – А может, это тебе приснилось? Пойдём в машину, расскажешь поподробнее. Плохие сны надо рассказывать.

Мы вышли за калитку, на свет пажковских прожекторов. Петя достал из багажника спортивную сумку, выудил оттуда ветровку и велел надеть. Я был в одной футболочке и подрагивал уже заметно.

– Ну психанул, с кем не бывает! – объяснил он, сунув мне сигарету, и заботливо поднёс зажигалку. – А психует, брат, знаешь ли, каждый по средствам. Был бы ты бедный безработный и семеро по лавкам, пожалел бы домик. Спалил бы, вон, как некоторые, рояль…

Пока мы курили, из Колиной калитки вылетел Илья. Я обрадовался ему – два ангела лучше одного. И сразу почувствовал себя уверенней. Даже откуда-то взялись слова.

– Ты понимаешь, сам, своими руками, взял и отстегнул карабин! И, естественно, рухнул! – сказал я то главное, что не мог почему-то сформулировать в разговоре с Петей.

– Ты про какой карабин говоришь? – со всей серьёзностью спросил Илья.

Как всякий нормальный сумасшедший, я отлично знал свою «легенду» и ответил не задумываясь: карабин – это моя семья. Промежуточное звено между грешным мной и этим, как его… слушай, Илья, не владею я твоей богословской лексикой!

– А как же ты его отстегнул? – с сочувственным любопытством спросил Илья.

В двух словах я рассказал моим друзьям о том, как простил Кирилла и обидел Майю, как сказал, что не буду дёргать Лизку и, мол, вообще мне дела нет…

– Наврал и получил по шее? – догадался Илья, и в голосе его послышалось облегчение.

– Ладно, ты погоди пока, не грузи его, – сказал Петя. – Пусть покурит лучше! – и сунул мне ещё сигарету.

Как-то по-новому оглядевшись, я почувствовал, что в непосредственной близости Харибды нет. Конечно, она не ушла совсем, но хотя бы временно затаилась, давая мне продышаться. Пахло свежим осенним полем и опятами. «Боже, милостив буди мне грешному», – по-суфлерски подсказали мне звёзды. А на алый Марс, низкий и угрожающий, натянулись, откуда ни возьмись, облака.

– Лавочек теперь напилить можно! – сказал Петя, взглядывая в проём калитки на бурелом разбитого бруса.

Ему жалко, конечно, было меня, дурака, но он не подавал виду, держал себя спокойно, без сочувствия. Как если бы превращённый в руины дом был нормальным делом, вроде стопочки коньяку после прений с начальником.

– Я, Плюх, на недельку его от вас увезу. Нечего ему тут делать, – решил Петя. – А мои бойцы пока завал разберут. Костя, ты как, не против? Заодно сыграем тебе с Тёмычем нашу программу – оценишь! Он в Москве сейчас.

Мне было нечего возразить на Петино райское предложение. Человек берёт меня под свою ответственность, хочет спасать. Как я могу быть против?

Когда мы сели в машину, он сразу включил музыку. Шагом, прозрачным и ёмким, как мера всему, над миром взошла мелодия из любимых Петиных «гольдбергов». Её вёл Гленн Гульд, чудак из Торонто, трогательно подпевая своей игре.

Часть третья

62 На поправку

Надо признаться, я неплохо отлежался у Пети. Он возвращался с работы не поздно, много играл, но при этом не забывал позаботиться о моём душевном здоровье. Забота заключалась главным образом в том, что он таскал меня ужинать куда-нибудь, где кормят на убой. Кроме того, я был дважды удостоен чести присутствовать на его домашних репетициях с прибывшим в Москву Тёмушкиным. Мне не понравился этот парень с затравленным взглядом, этакий свихнувшийся физик в старомодных очках. Виолончель его, правда, говорила человеческим голосом.

В свободное от Петиных мероприятий время я «наносил визиты». Первый был к родителям. Я хотел скрыть от них происшедшее, но не смог. Вошёл – и сразу повинился.

Отец не прокомментировал новость ни единым словом. Только качнул головой и как-то поблёк, наверное, считая и себя виноватым в случившемся. Мамина реакция была веселее отцовской.

– Это хорошо! – порывисто сказала она, кладя ладонь мне на руку. – Это знак, что ты вернёшься в Москву, будешь с нами – вот что я думаю! Чёрт с ним, с домом!

Я решил не развеивать её иллюзий и провёл отличный вечер в стиле ретро – с папой за шахматами. Остаться у родителей ночевать после всех моих новостей показалось мне стыдно. Я соврал, что мне надо в булочную.

Провожая меня, уже в дверях, мама сказала:

– Ну и что же: зима на носу, а ты опять в бытовке? Твою комнату, конечно, завалила Лизка – ну и слава богу, пусть у девочки будет место. Но я могу отдать тебе свой кабинет! Выгребу барахло…

Я остановился и посмотрел на маму. Её лицо было напряжено и измучено неразрешимыми задачами, которые в последние годы я накидал ей. Кабинет был маминой душой. В нём она находила то, чего не дали ей мы с отцом: красоту, ясность мысли, благородство целей. И вот она готова была вымести свои книги, возможность уединения – всю свою спасительную параллельную жизнь, лишь ради того, чтобы заманить в Москву одного придурка!

Не найдя никаких слов, я поцеловал её и уехал.

А ещё через день, поднабравшись мужества, отправился к Майе – просить прощения за грубости, которые наговорил во время последней встречи.

Мы условились пересечься в родительском дворе, вечером, когда они с Кириллом приедут забирать Лизу. Я сказал, что никакого холода сердца, конечно, нет. Но бояться меня не нужно – доставать никого не буду, как обещал.

Майя смотрела на меня удивлённо – как учитель, обрадованный неожиданно хорошим ответом двоечника. Когда я собрался уходить, она взяла меня за локоть:

– Подожди! А может, пойдём к твоим? Посидим, поговорим о Лизке!

Я мельком глянул на Кирилла, угнетённо ждавшего у машины, и сказал, что сейчас не могу.

Майя сняла с моего плеча нитку, которой не было, и кротко улыбнулась:

– Ладно, тогда потом.

Я вернулся домой в смущении. Моя ясность пошатнулась. Бог знает, что ещё могло произойти в нашей, несмотря ни на что, общей жизни.

За несколько дней мне порядком надоело отдыхать, и я, покинув Петин гостеприимный кров, перебазировался в булочную. В канун дня рождения я уже успел

убедиться, что это вполне пригодное место для жизни. Здесь было всё – диван, душ, кофемашина. Я мог встать на рассвете и, спустившись в пекарню, насладиться счастьем хлебопёка, которое порядком забыл. Маргоша радовалась моему интересу к делу и заявила даже, что я «возрождаюсь».

Само собой, мне хотелось заехать в деревню, поглядеть, что я натворил. Но Петя как следует застращал меня «рецидивами» и велел ждать, пока рабочие, позаимствованные им у щедрого Михал Глебыча, не разберут бурелом.

Я попросил, чтобы, разбирая, они поглядывали – нет ли где брусины с резной иконкой. И уже на следующий день Петя привёз мне вырезанный бензопилой «кубик», одной гранью которого и являлся мой подарок. Я взглянул с виной на тихих ангелов – конечно, они во всём были правы.

Что касается Ильи, Петя сообщил, что за время, прошедшее после крушения дома, тот умудрился начать и закончить роспись в часовне. Видно, моя бешеная выходка разбудила в нём волну вдохновения. Фреска вышла маленькая, но при этом – несомненный шедевр! Петя всерьёз собирался поговорить с Пажковым насчёт устройства Илюши в храм.

Больше я не хотел ждать и следующим утром, прихватив рюкзак, в котором у меня лежали вещи и брусок с иконкой, своим ходом поехал в деревню. Дождь стучал в стекло автобуса, привёзшего меня в затёкшее лужами Отрадново. Освобождённо я спрыгнул в одну из этих луж – как простой безлошадный смертный – и потопал к часовне.

Вход в неё был завешен брезентом, исстрелянным косым дождём. В совершенном безлюдии я вошёл и при скудном свете хмурого дня увидел фреску.

Она и правда была небольшой – как деревенское двустворчатое окно. Скромное окошко, проявленное в наш бедлам из мира радости. Илья дерзнул изобразить на подлатанной стене легенду об основании монастыря: на дальнем плане виден холм Старой Весны, на переднем – река. Прозрачные, отливающие небом волны несут лодчонку с двумя путешественниками. Один – деревенский паренёк, перевозчик – упёрся в вёсла. Другой, соломенноволосый странник с нежным русским лицом, выпрямился во весь рост. В его руке узелок, над головой свет. На лице запечатлён миг, когда растерянность сменяется дерзновением. Он уже почуял, что на крутом еловом берегу, куда везёт его мальчишка-лодочник, будущий собрат по обители, его ждет судьба. За лодчонкой по волне ступает ангел и лёгким жестом торопит её к заветному берегу.

Из-за неровностей стены пространство фрески казалось слегка искривлённым. Словно вечность раздвинулась, как вода, открывая нам свои тайны.

Я смотрел долго. И так славно свистали сквозь проломы и щели шторма ноября, что часовня совершенно уподобилась шхуне. Мне казалось, её покачивает.

А потом спрыгнул под дождь, и, влекомый неясной тягой, свернул на перепаханное поле. Это была простая земля, рубленная большими кусками. Клоки глины размером с голову, а то и с туловище, казались специально заготовленными, чтобы лепить людей. Но мастерская эта уже не пугала меня и не отталкивала. Как-то ясно я представил: вот пришла весна, и в гигантских складках пробиваются реснички травы. Бережность, с какой земля выпускает из своих комьев этих существ, обнадёживает. Когда-нибудь я скину с себя эту жизнь, как лягушачью кожу, и оставлю на попеченье земли, нарубленной большими кусками. И со мной начнётся – тут уже нет сомнений! – совсем другая история.

А пока что, выбравшись на ту сторону поля, к березняку, я прошёл опушкой и повернул на крутую дорогу в деревню.

Навстречу мне с холма уже нёсся Илья. Он бежал, проскальзывая по глине, штормовка его была мокрой. Налетел, чуть не сшиб, обнял. Я рассказал ему о том, как встретился с Майей.

В ответ и Илья выложил мне свои новости. Оказывается, он потому не уехал в Горенки, что Петя обещал ему в ближайшее время пригнать в часовню Пажкова и «решить судьбу»!

– Ну а тебе-то как, понравилось? – спросил он с волнением. – Ты ж заходил – я видел!

Илья рассказал, что на рождение фрески уже являлись волхвы и приволокли дары. Петя – брезент, завесить стену от ветров. Серго на прощание (он уезжал на родину) – фитильную лампу с бутылкой масла в придачу. Подсудимый журналист Лёня не принёс ничего, зато разглядывал фреску минут пятнадцать, сопел и, обозвав присутствовавших идиотами, велел срочно вырезать её вместе с куском стены, потому что «скоро будет поздно».

– А! Я даже и не волнуюсь! – махнул рукой Илья. – Как сложится – так, значит, и хорошо.

Больше всего меня тронуло, что Илья говорил со мной, как с обычным человеком, нормальным. Можно было подумать, что я вовсе и не разнёс дом, над которым он трудился с весны.

Косой дождь в спину прогнал нас до участка. По останкам разбомблённого дома бродили смуглые рабочие. Что-то земляное, природное было в их копошении. Как насекомые-мусорщики «разбирают» на простые элементы какого-нибудь лесного исполина – Дуб, берёзу или лося, – так они молчаливо и шустро расправлялись с останками дома. Чудовищному стыду, накатившему на меня при виде содеянного, я решил не противиться. Пусть стыд лечит меня.

На границе участка покуривал Коля и задумчиво наблюдал, как поляна, оккупированная мной пару лет назад, обретает былую свободу.

Я подошёл, и мы поздоровались без слов, рукопожатием. Дождь поливал нас, мешая курить, а мы всё не расходились, словно были заняты важным делом. Тогда, впервые за целый век, я почувствовал, что мне – хорошо. Просто от того, что курю здесь с Колей под густой моросью ноября. Прелая листва, дым, дождь и снег – всё это наши родные понятия, но по правде Русь пахнет дешёвым Колиным табаком. Знакомый дух его бьёт в сердце. Ты можешь не поднимать глаз, но чуешь – с тобой земляк, тот, с кем рядом, если придётся, сложишь голову.

Пока на пару с Колей мы выдували дымок, позвонил Петя.

– Здорово! – приветствовал он меня. – Я сегодня в ваших краях. Михал Глебыч подъёмничек приехал посмотреть. Хочу его заодно затащить в часовню. Я чего звоню-то: тебе ещё чего-нибудь надо привезти? Может, в бытовке из вещей? – спросил он. – Всё равно пойду проверять, что там бойцы мои наворотили.

Я улыбнулся.

– Петь, да я уж здесь!

– Здесь? В смысле – где? В деревне? – Он умолк, справляясь с удивлением и заодно набирая воздуха для отповеди, но, видно, передумал. – Ну и как? Ничего, жив? Смотри! Я по новой тебя спасать не стану!

Я заверил его, что со мной всё в порядке. Любуюсь ходом уборки.

– Ну так чтобы через полчаса – в часовне! И Илью приволоки, а то ведь упрётся, я его знаю! – велел Петя и отключился.

Я огляделся по сторонам – Ильи не было. И, простившись с Колей, двинулся через туманные слои дождя к избушке.

Илья, как всегда, сидел в комнате на заложенном картоном полу и, поглядывая в растрёпанный том, рисовал.

– Нет, Костя, я не пойду, – сказал он, когда я передал ему Петино распоряжение. – Не потому, что боюсь, – и вскинул на меня взгляд. – Михал Глебыч такой человек, Другой… Понимаешь, я вот что думаю: вот увижу его, и станет стыдно, что ввязался, посмел без благословения. А потом поговорим, посмотрю ещё на работу и подумаю – а чего стыдно? Это ведь просто так, для тренировки. И от фрески останется пустая скорлупка. Понимаешь ты меня? – спросил он без особой надежды.

Не знаю, понял ли я его, но, пожалуй, был согласен с тем, что присутствие Ильи на пажковском «разборе полётов» не обязательно.

– Ладно, – сказал я и пошёл к часовне один.

Пока я спускался с холма, грузовик, добытый Петей у Пажкова, разбивая вдрызг деревенский путь, повёз в неизвестном направлении очередную порцию моего бывшего дома. У ворот комплекса его слегка занесло. Созерцая эту «историческую правду», я подумал, что в данном случае Петина чуткость дала промашку. Как бы ни был одарён Илья, он не тот, кто сегодня может что-то сделать «для общества», допустим, расписать храм. Хотя бы потому, что Ильи как бы и нет в нашем времени. Он не состоит в художественных объединениях, не причислен к «ячейкам» и начисто отсутствует в Интернете. Его наивность приводит нормального человека в бешенство. Илья не понимает и никогда не поймёт «текущую ситуацию», поскольку прописан в вечности. Петь, какой ещё храм! Куда я прусь!