Было записано
Шрифт:
— Помог вам, Вашбродь, мой Георгиевский крест?
— Твой? Ты на что намекаешь?
— Эээ… Звиняйте! Ваш! Ваш крест!
— Еще не вышло представление за прошлый год по наградам.
— А как же… — тут Вася захлопнул рот, сообразив, что в переводе Дорохова в офицерский чин не все так просто[1].
— Ты, Василий, заходи к нам в гости, — смилостивился бывший командир. — У нас тут собралась знатная компания.
Компания — не соврал Руфин — собралась преинтересная. Целая банда «ухилянтов», офицеров-отказников. Вместо того, чтобы атаковать с Граббе мятежный аул Чиркей или гонять убыхов в Причерноморье в отместку за прошлогодние события, собрались в Пятигорске господа офицеры, и давай гулять, как в питерской
Среди этой толпы гулён нашелся и Лермонтов. Забил, грубо выражаясь, восходящий светоч русской поэзии на военную карьеру. Иное его влекло — литературные занятия, а не «пиф-паф» и не «эскадрон, в атаку!». Он сильно переменился внутренне. Сделал скачок: его глубокие мысли будто и не принадлежали молодому человеку, хотя внешне все также оставался повесой и шалопаем. Мечтал об отставке.
Кто сказал, что, если поэт гениален, он непременно должен быть военным героем? Откуда вообще взялась эта несусветная чушь? Конечно, среди потомков найдутся желающие эту глупость тиражировать и впаривать доверчивым потребителям низкопробного контента. Договорятся до утверждения: Лермонтов — отец русского спецназа. Вася разок увидел в интернете. Ржал с ребятами в роте, когда зачитал. Теперь мог и сам оценить. Даже разложить по пунктам, чтобы в итоге прийти к простой мысли: в Лермонтове от военного — только мундир. Да и тот не по форме. Вечно воротник заломлен. Дисциплину не приемлет органически. Поле боя видит посредственно. При втором Валерике метался как умалишенный и чуть не подставил свой отряд. От тяжелой, грязной работы спецназа скис. В итоге, отряд распустили. Не потянул отряд, Михаил Юрьевич!
Да, храбрый. И что? Разве офицер — это одна храбрость? Тут, на Кавказе других нет. Начнешь пулям кланяться — станешь нерукопожатным[2]. Девушки любить перестанут.
Спросил его как-то: что было в первой поездке на Кавказ? Оказалось, ровным счетом — ничего! Ноль! Пятигорск, Тифлис, Казбек — были, виды Кавказа — были, в боях не участвовал.
Второй раз — повоевал, спору нет. Ординарцем. Но — уважуха! В первом Валерике всем довелось хлебнуть лиха. А потом? Усвистел в Пятигорск с дружками, оставив «кавказцам» тянуть тяжелую лямку защиты Линии. Разве не нашлось бы дела боевому офицеру?
Третий поход, в октябре. Тут вообще все сложно. Неоднозначно. Прекратила свое существование беззаветная команда без Дорохова. А поручик, похоже, сломался. Видно было, что Кавказ ему резко стал не мил. Больше не хотелось ни орденов, ни славы. Хотелось в отпуск. В Петербург.
Ему, Лермонтову, многое прощалось теми, кто разглядел в нем иное призвание. Помогали изо всех сил, представляли к наградам. Обходя при этом тех, кто на ордена и золотое оружие за храбрость мог претендовать не за бабушку в столице и не за восторги читающей публики. Каждому — свое! Поэту — бронзовый памятник и поклонники. Настоящему военному герою — кресты на грудь и на могилу. И безоговорочное признание сослуживцев. К Лермонтову отношение у офицеров было сложное. Не всегда восторженное. Отнюдь. Разное Васе довелось услышать. В том числе и то, что пытаются поручика вытянуть всеми правдами и неправдами на орден, да не выходит.
Ну и что? В чем тут проблема? Очернение светлого облика? Нужно стихи и прозу перестать читать, убрав подальше от детей, памятники снести, а станции метро переименовать? Почему?!!! Ну, не вышло из Лермонтова толкового офицера. Так, может, и к счастью? Тому, кто с Богом накоротке, и людей на смерть посылать?!
Вася был абсолютно уверен в своем отношении. Даже знай он истинные обстоятельства появления Лермонтова в Петербурге,
Лермонтов стал рваться с Кавказа, как только чуть-чуть нюхнул гарнизонной службы в Тенгинском полку после ноябрьской экспедиции Граббе. Стал проситься на отдых[3]. Приехал в декабре в Ставрополь. Зашел в канцелярию штаба.
— Прокатили вас с наградами, поручик, — весело осведомил его дежурный офицер.
— Дадут ли отпуск?
— Сейчас разберемся.
Офицер попросил писарей показать переписку с военным министерством. Оказалось, писаря написали какую-то отписку.
— Такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведёт жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен.
Лермонтов расхохотался.
— Так и отправляйте!
— Помилуйте, как же-с можно?
— Можно. Можно…
Отпуск дали. 28 дней. Поехал в Питер.
В столице завертелось. Четыре недели превратились в три месяца. Уже ранее никому неизвестного юношу, а теперь героя, пороху и крови понюхавшего, и модного писателя хотели видеть на светских раутах. Сама императрица справлялась, как дела у поручика. Возвращаться в кровь и грязь не хотелось. Тянул сколько можно с отъездом. 10 апреля Лермонтова вызвали в Инспекторский департамент Военного министерства к генералу Клейнмихелю.
— В 48 часов оставить Петербург и отправиться в полк.
Что поделать? Кому он мозоли оттоптал? Снова дорога звала на юг. Как объяснить начальству, что последние события военной экспедиции оставили в душе незаживающие раны? Посттравматический синдром — этого термина еще не придумали.
Невдомек было Михаилу Юрьевичу, что над ним нависла угроза страшная, туча чернейшая. Ни сном ни духом был поручик, что интерес императрицы к юному поэту вышел ему не просто боком. Приговором!
Взревновал по страшной силе царь-батюшка! Супружница, Александра Федоровна, была женщиной видной и в самом расцвете сил. Бабье лето! Императора предупредили знающие люди: возраст опасный, со склонностью к разного рода увлечениям. Сплошной «романтизьм» в голове! А тут поэтик с Кавказа вернулся. Юноша бледный со взором горящим. И сразу возник интерес к его творчеству у венценосицы. Охи-аха, как прекрасно! «В минуту жизни трудную», новый Пушкин… Тот факт, что почти как десять лет супруге порекомендовали избегать интимных отношений, царя в данных обстоятельствах скорее напрягал, чем успокаивал. Рога от платонической страсти — все те же рога, только вид сбоку[4].
— Гоните его в шею! На Кавказ!
Клейнмихель тут же бросился исполнять. Еще с конца прошлого года старуха Арсеньева подала на высочайшее имя трогательное прошение о помиловании ее внука Лермонтова и об обратном его переводе в гвардию. Сложилась мощная женская партия, принявшаяся энергично действовать в пользу поэта. Но царь…
Генерал Клейнмихель посоветовался с Чернышевым, с Бенкендорфом. Военный министр долго не думал. Своим приказом выпер поручика, наконец, из Петербурга. Подумал пару месяцев, чтобы еще придумать и… получил самое четкое указание от царя в отношении Лермонтова: награды не давать, «велеть непременно быть на лицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Лермонтовский полк — Тенгинский — отправлялся в экспедицию в Причерноморье. Обратно вернется чуть больше трети. Но приказ сей Лермонтова не коснется…
Бенкедорф же быстро выяснил все подробности и понял: без жандармской службы тут не обойтись. Вызвал полковника Кушинникова, мастера тайных операций, и поручило ему деликатное дельце…
А Лермонтов тем временем вместе со Столыпиным «спешил» на Кавказ. Снова не в Тенгинский полк, а в Чеченский отряд. Спешил — сильное преувеличение. По дороге в Георгиевске остановились у станционного смотрителя. Шел сильный дождь.
— А не махнуть ли нам, Манго, в Пятигорск?
— Побойся Бога, Мишель!