Было записано
Шрифт:
— А если не мягко? — Лермонтов улыбался.
— А если не мягко, то — типун вам на язык!
Лермонтов рассмеялся.
— Ты считаешь, что это хорошее желание? И, значит, должно исполниться?
— В данном случае, без обид — хорошее!
— Согласен, — поэт опять перевел свой взгляд вдаль. — Только, увы, поздно ты мне это пожелал.
— Да что с вами, Михаил Юрьевич! Что вы тут себе похороны раньше времени устроили? Что за настроение такое?
Лермонтов молчал.
— Похороны! — вдруг повторил шепотом. — Нет, Вася.
— Не понял.
— Я не об обычных похоронах. Я не думаю сейчас про то, что буду, возможно, убит через столько-то часов. Я не о физической своей смерти говорю. А, следовательно, не о погребении своего тела.
— Тогда, кого вы хороните?
— Не я, — опять повторил Лермонтов.
— А кто же? — Вася уже и терял терпение, и был не на шутку обеспокоен состоянием поэта.
«Бредит, что ли? Такое несет, что в пору мозгоправов звать на подмогу!»
— Ты не пугайся только. Я в порядке, — Лермонтов, казалось, понимал, что сейчас может чувствовать Вася.
— Не из пугливых, знаете ведь.
— Знаю.
— Так, объясните. Кто хоронит и кого хоронит?
— Кто? Полагаю, Бог. Кого? Меня, как поэта и писателя.
«Беда!» — подумал Вася.
— Ты не понял, да?
— И никто бы не понял, уж не обессудьте, Михаил Юрьевич. Так что, может, еще раз объясните. Подробнее, чтобы я понял.
— Мое физическое существование, Вася, для меня не имеет никакого смысла, если я перестану писать.
Вася не удержался, всплеснул руками.
— Так как же вы будете писать, если закончится ваше физическое существование?!
— Ты прав, — Лермонтов улыбнулся. — Коль умру, писать не смогу.
— Ну, так, а я о чем?! И тогда вы о чем?!
— А, если я живой, но не пишу, не могу писать. Это, ведь, тоже смерть. Не так ли? Другая. Но — смерть. И для меня эта другая смерть страшнее и невыносимее обычной.
— Вот вы завернули! Так зачем вам умирать по-другому? Пишите себе на здоровье! Как прежде! И живите еще сто лет! Вот и все!
Васины глаза в эту минуту горели. Он был так счастлив, что его обеспокоенность состоянием Лермонтова оказалась пустяшной, что все теперь не только разъяснилось, но и разрешилось лучшим образом. Потому что он считал полной ерундой всю эту словесную эквилибристику поэта про две смерти. Искусственно созданным порочным кругом.
«Вот, взаправду — горе от ума! — ликовал Вася про себя. — Я живу и не пишу, значит, я мертвый. А меня убили, значит: я не живу и не пишу. Это же надо так заморочиться! И всего-то от одного стаканА! По уму бы, дать ему поджопник, как в тот раз хотел, когда Его Благородие на завалы попер. И в чувство привести!»
— Он перестал со мной разговаривать.
Лермонтов не смотрел на Васю, не видел его восторга от того, что тот полагал, что все разрешилось. Фразу эту произнес буднично и обреченно.
— Кто? — Вася осекся.
Ликование ушло. И почему-то сразу стало неуютно.
— Кто-то. Кого Бог мне назначил. Он все
— Так я, когда пришел, вы там что-то так лихо писали! — Вася пытался хоть за что-то уцепиться.
— Это — пустяк! — Лермонтов махнул рукой. — Письма. А вот настоящего уже не могу ничего написать. Даже такого же дурного стишка, какие пишет Мартынов.
Вася выдохнул.
— Что? — обернулся Лермонтов.
— А то, что выдумали вы все это, Михаил Юрьевич. Никто с вами разговаривать не перестал. И не перестанет. Просто день сегодня такой. Не до разговоров. Вот вы, как давеча сказали, закончите красоваться, пальнете оба в воздух, а на обратной дороге, уж поверьте мне, поэмой разразитесь целой про эту дуэль. Ну, или про что другое. Ну, если не поэмой, то уж точно стих напишите. И такой, что все бросятся его наизусть заучивать!
— Вот твоими устами, Вася, точно полагается мед пить! — Лермонтов чуть ожил. — Может быть. Может быть и будет, как ты сказал…
— Да не может, а точно! — рубанул Вася. — И хватит уже себе голову морочить такими мыслями. Я боюсь даже представить, что вы там себе еще напридумывали.
— Не особо много, — грустно усмехнулся поэт. — Представил, что, может там, — Лермонтов кивнул на небеса, — я продолжу писать. И все, что я там напишу, мне будет позволено кому-то здесь на земле диктовать. По моему усмотрению. И я выберу какого-то мальчика, или даже девочку… И начну с ними разговаривать. И получится так, как и писал Александр Сергеевич, что «весь я не умру». И какой-то мальчик, или девочка станут моим продолжением. Каково?
А вот здесь Вася застыл. И уже не таким порочным сейчас казался ему круг выстроенный Михаилом Юрьевичем. А по совести — совсем не порочным. И не было уже это горем от ума. Вася неожиданно для себя сразу поверил, что так и происходит в действительности на свете. Вот такой вот круговорот, такая бесконечная эстафета, в которой сошедший с дистанции, как оказывается, всегда передает свои таланты, знания, свой гений другому.
— Так и будет, Михаил Юрьевич! — нашел в себе силы разлепить губы и произнести эти слова Вася. — Так и будет! Но только, давайте уговоримся, что вы погодите пока искать другого мальчика или девочку. Давайте, пока сами тяните эту лямку. А потому — пойдемте на боковую!
Лермонтов улыбнулся.
— Спасибо, Вася! Ты меня успокоил. И ты прав: пойдем спать, — Лермонтов еще раз бросил взгляд за горизонт. — Пора!
Ушел в дом.
Вася пошел следом. Он сейчас не мог поручиться, что «Пора!» сказанное Михаилом Юрьевичем относилось к тому, что нужно лечь поспать, а не к тому, что пора уйти за горизонт.
… Около шести вечера выехали к месту дуэли.
Вопрос с лошадью для Васи решили просто. Распрягли лошадь из дрожек, в которых заранее пристроили ящик шампанского. Что собрались отмечать? Примирение?