Было записано

Greko

Наконец, Лермонтов дописал все, что хотел. Отложил перо. Быстро пробежался по исписанным листкам. Остался доволен. Весело посмотрел на Васю.

— Может, винца?

— Лучше бы не нужно, Михаил Юрьевич, — забеспокоился Девяткин.

— Так я же не напиться предлагаю, — Лермонтов продолжал улыбаться. — Так, по бокалу. Как говорится, на сон грядущий!

— Что ж… По бокалу можно, — согласился Вася, поднимаясь с пола.

Пока шел к столу, Лермонтов успел разлить вино.

— За что выпьем? — спросил Васю, протягивая ему наполненный бокал.

—

За то, чтобы рука не подвела!

— Ну, да… — грустно усмехнулся Лермонтов. — За то, чтобы не подводил язык, пить уже поздно! Однако же, прости, Вася, но и за это пить не стану.

— Почему?

— Ты желаешь мне того, чтобы я убил человека. А я не хочу убивать человека. Мартынов при всех его дурацких черкесках, кинжалах… О! Если бы ты знал, какие ужасные стихи он пишет! — Лермонтов тут, видимо, вспомнил какие-то строчки, написанные Мартыновым, и слегка вздрогнул. Потом улыбнулся. — По правде, злой мой язык хотел сейчас опять пошутить: что за такие стихи впору и убить, чтобы неповадно было… А только он все равно человек. Пусть его страсти смешны мне, а часто вызывают и печаль. Так я и жалел его подчас. Чаще, признаю, надсмехался над ним. Но уж точно не желал ему смерти. И точно не смогу выстрелить в него.

— Михаил Юрьевич, вы так говорите, что можно подумать, что в первый раз! — Васе пришлось отнести ото рта бокал, даже не пригубив его.

— Нет. Не в первый. Но то было на войне. То были враги. Здесь другое, Вася. Разве не так?

— Так-то оно так, — согласился Девяткин. — Но вы посмотрите с другой стороны.

— С той, с которой Мартынов не думает так же, следует правилам, а, значит, обязательно выстрелит и обязательно будет стараться убить меня?

— Да! — Вася уже и забыл о бокале в руке. — А в таком случае это, считай, та же самая война. Бой местного значения.

Лермонтов оживился, услышав последние слова Васи. Вскинул голову, с восхищением взглянул на Девяткина. Потом коротко рассмеялся.

— Умеешь ты, Вася, порой так меня удивить, что я даже теряюсь. Каждый раз в таких случаях начинаю думать, что ты совсем не такой, каким представляешься. Что не так прост. Что много знаешь, хотя и пытаешься всех уверить, что почти не умеешь ни читать, ни писать! Это же надо такое сравнение сюда приплести! Бой местного значения! — Лермонтов с наслаждением произнес обычную для Васи фразу, в которой он не видел, не слышал и не чувствовал ничего такого, что могло вызвать у великого поэта такое восхищение. — Как это ты такое придумал?

Вася пожал плечами.

— Волнуюсь просто.

— Чего же волноваться?

— Позиция ваша не нравится мне, Михаил Юрьевич! Оттого и волнуюсь.

— Брось! — Лермонтов протянул к Васе руку с бокалом. — И не волнуйся. Уверяю тебя, и Мартынов стрелять не будет. Покрасуемся на фоне гор, да и разойдемся!

— Вашими бы устами…

— Вася, — Лермонтов улыбнулся, — ты же знаешь, уста мои редко мед изливают. Все больше — яд!

— Опять вы, Михаил Юрьевич!

— Все! Все! Давай, уже выпьем, а то рука устала. Только так

и не придумали, за что. Может, удивишь меня еще раз? А?

— Даже не знаю…

— Попробуй.

Вася вздохнул. Задумался.

— Я когда понял, что может так случиться, и я с вами столкнусь, Михаил Юрьевич, размечтался.

— И о чем же?

— Да не о многом. — улыбнулся Вася. — Думал, что, может, доведется с вами винца попить. Вот. Сподобился! Уже и не разок! Так, может, выпьем за то, чтобы наши хорошие желания исполнялись, а дурные реже приходили в голову. А, если бы и приходили, то не исполнялись. Тогда, как вы говорите, будем оставаться людьми, которых рука не поднимется убить.

Вася, сказав, засмущался. Даже не мог заставить посмотреть себя на Лермонтова. Михаил Юрьевич молчал. Вася, наконец, поднял глаза. Столкнулся с внимательным взглядом поэта.

— Неужто, поразил? — усмехнулся Вася.

— Да, — просто ответил Лермонтов. — За это выпью с удовольствием.

Выпили.

— Давайте, на боковую, Михаил Юрьевич! — Вася даже добавил в голос нотки приказа.

— Да, давай, — Лермонтов не стал спорить.

…Вася проснулся в пятом часу. И сон плохой приснился, и предчувствия были гнетущие. Бросил взгляд на кровать Лермонтова. Она пустовала.

«Вот же…!»

Вася выругался, будучи уверенным, что Лермонтов сейчас где-нибудь со своими дружками пьянствует. Другое в голову не приходило. Чертыхаясь, вскочил, бросился к двери, распахнул её и застыл.

Лермонтов сидел на ступенях дома у порога. Его белая рубашка сейчас в этот предрассветный час почему-то напомнила Васе единственный фонарь на короткой улице в дачном поселке под Урюпинском, где у семьи Васи была обычная дача в шесть соток. Фонарь этот на столб установил дока-сосед. Сам и включал по наступлению темноты. Сам и выключал, едва наступал рассвет. И в рассветный час свет этого фонаря всегда казался Васе каким-то потерянным и ненужным.

Лермонтов оглянулся на шум. Улыбнулся.

— Не спится?

— Михаил Юрьевич, вы издеваетесь? — Вася никак не мог успокоиться.

— И не думал. Что ты так всполошился?

— Как что?! Как что?! Вам выспаться нужно! Кто ж сонный и уставший на такое дело идет? Вам силы нужны будут.

— Вася! — Лермонтов чуть повысил голос. — Дуэль местного значения будет вечером. Ты это знаешь. Так что — еще успею.

Васе нечем было парировать. Несколько раз вздохнул глубоко, успокаивая дыхание. Потом, не спрашивая разрешения, присел рядом с поэтом.

Лермонтов, казалось, не обращал на Васю никакого внимания. Смотрел куда-то вдаль. Думал о чем-то своем.

— А, потом, тебе не кажется, — вдруг с улыбкой начал говорить, — что это глупо?

— Что глупо?

— Глупо спать в возможно последнюю ночь на земле.

— Ох, Михаил Юрьевич! — Вася покачал головой.

— Что?

— Может, конечно, не мед из ваших уст льется. Но и не всегда — яд.

— А что же еще?

— Так не знаю, как и определить. Если мягко, то — глупость.