Было записано
Шрифт:
— Давай кинем жребий. Если орел — продолжим путь к Тереку.
Кинули монетку. Выпала решка.
Приехали в Пятигорск. Бросились к докторам. Те написали липовую справку. Гарнизонный начальник забраковал. Друзья сделали еще одну.
— Это же Филькина грамота! — возмущался комендант Ильяшенков, в обязанности которого входил и контроль за лечением офицеров. — Пятигорский госпиталь и без того уже наполнен больными офицерами, которым действительно необходимо употребление минеральных вод и которые пользуются этим правом по разрешению, данному им от высшего начальства. А господин Лермонтов
— Примите! — твердо сказал жандармский полковник, прибывший из Петербурга.
Он тоже надзирал над офицерами — не за их здоровьем, а за их мыслями.
— Опять шалить станет и бедокурить, — схватился за голову бедный старик. — Нельзя ли его спровадить? Это ж надо такое у меня сказануть: умрем со скуки, и придётся вам нас хоронить!
Высокий жандармский чин лишь развел руками. Этот поручик был и его головной болью. Имелось в отношении него неприятное заданьице от самого Бенкендорфа. Выполнять его полковник пока не спешил. Выжидал. Надеялся, что все само собой разрешится. Или шею сломает порученный ему объект, любивший носиться на своем коне по утренней степи и прыгать через канавы. Или кто-нибудь не выдержит его злословия, да и вызовет на дуэль с летальным исходом. Поводов для вызова опальный поэт давал предостаточно. Его обидные шутки многих задевали. Он особо никого не щадил, даже прекрасных девушек. Но время шло, а дело никак не слаживалось. Жандарм понимал, что вот-вот из Петербурга может прилететь бумага с требованием немедленно разогнать эта шайку-лейку по полкам.
… Вася отправился проведать всех знакомых. Первым ему попался Мартынов. Он ходил в белой папахе и в привычной ему черкеске, а не в военном сюртуке. Уже не ротмистр, а майор, причем в отставке. Уволился следующим чином, но без права на мундир. Оттого и черкеска, и, непонятно зачем, здоровенный кинжал, бывший предметом постоянных шуток со стороны Лермонтова. В отставку Николай Соломонович подал по семейным обстоятельствам: некому стало следить за большим хозяйством Мартыновых. Но почему-то он не спешил в Нижний Новгород заниматься семейным бизнесом. Заросший огромными бакенбардами, молчаливый и мрачный, он волочился в Пятигорске за дамами без особого успеха. В его петербургскую бытность, когда он был веселым светским человеком, имел у девушек гораздо больший успех. С каждым днем отставной майор все больше и больше мрачнел и острее реагировал на шутки приятелей.
Узнав Васю, даже не пытался изобразить радость. Что-то буркнул в ответ на приветствие и удалился. Девяткин лишь головой покачал: надо же как изменился человек в столь короткий срок! Пошел искать съемный домик, в котором проживал Лермонтов.
Поэт жил один, арендовав дом за 100 рублей серебром, но рядом со своим другом, Столыпиным-Манго. Когда зашел Вася, он сидел у открытого окна в окружении светло-серых бумажных обоев и любовался роскошной черешней. Ветки были усыпаны ягодами, только руку протяни. Время от времени поручик их срывал и отправлял в рот. На столе перед ним лежало множество исписанных листов. На плечах снова устроился военный сюртучок с заломленным, как он привык, воротником. Красная шелковая рубаха позабыта.
Васе обрадовался как
— Лечиться приехал? — спросил Девяткина после жарких объятий. — Раны болят? Обязательно сведу тебя с доктором Барклаем-де-Толли. Ванны попринимай, все, как рукой, снимет.
— А вы? Тоже больны?
— Не видишь разве? — улыбнулся Лермонтов. — Одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног.
— Болезнь хитрости? — уточнил Вася.
Лермонтов расхохотался. Потом погрустнел.
— Понял я после последней экспедиции, что не мое это — военная служба. Что меня ждет: гарнизон анапский? Пошлости офицерского собрания, которых на дух не переношу? Карты и бессмысленные разговоры, не дающие простора ни уму, ни сердцу? Осуждаешь?
— Как можно?! Вы же поэт, каких и нет более в России! Ваше поле боя — вот здесь, — Вася указал на стол. — Перо — ваша сабля!
— Приятно от тебя слышать такое. Не многие это понимают. Видят во мне завзятого остряка…
— Вы бы, Вашбродь, следили бы за языком! Не ровен час, беда случится! Сами мне говорили…
— Ты, как всегда, как заботливая наседка. Не сомневайся, я не забыл, как ты за мной присматривал в походе. Буркой на ночь укрывал и следил, чтобы не остался голодным.
Вася, видя доброе отношение, осмелел.
— Вашбродь, дозвольте просьбу?
— Тебе — любую!
— У вас вина нет? Давайте за старое, за то, что живы остались — по глоточку, а?
Лермонтов расхохотался. Выставил на стол стаканы и початую бутылку, смахнув в сторону записку мадемуазель Эмилии.
— Наливай!
Вася разлил. Выпили, не чокаясь и без тостов.
— Дозвольте быть к вам поближе.
— Тут нет чеченцев. От кого будешь охранять?
— Ходит тут один, черкеса из себя строит, — буркнул Девяткин.
— Ты про Мартыша?! — рассмеялся Михаил Юрьевич. — Он безобиден. Хотя меня так и подмывает его подколоть. Montagnard au grand poignard. Горец с большим кинжалом, — пояснил Васе свою шутку. — Только представь: он накупил себе полдюжины черкесок и каждый день надевает новую. Так и хочется изобразить его на ночном горшке с этим кинжалом. Точно: так и нарисую сегодня.
— Уезжали бы вы отсюда, — сделал унтер попытку. — Доведет вас эта компания до греха.
… Лермонтов, как и сказал Васе Коста, предупреждению не внял.
На вечеринке у генеральши Верзилиной снова прошелся по больному месту Мартынова, хотя его слова о горце с кинжалом предназначались не отставному майору. Услышал он их случайно: в тот момент перестало играть фортепьяно. Когда мужчины вышли на улицу, Мартыш окликнул приятеля:
— Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах.
Поручик спокойно возразил:
— А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения.
Лермонтов ушел.