Царская дыба (Государева дыба)
Шрифт:
– И повенчаться тайно, – добавил из-за спины Толбузин. – Ты себя-то слышишь, безумец? Ты от кого с боярыней бежать собрался? Вас государь волей своей и так вместе оставляет!
– Я под чужой волей ходить не привык, – огрызнулся Росин. – По своим желаниям жить хочу, по своему выбору жениться.
– Ужели так противна я тебе, Константин Андреевич? – обиженно шмыгнула носом боярыня.
– Да не в этом дело, Настя, – продолжал бушевать Росин. – Почему за нас кто-то решает?
– Не слушай его боярыня, – жалостливо вздохнул Толбузин. – Жар у него, и разум помутился. Видать, от радости.
– Да я...
– Государь,
– Руку убери, больно.
– Это хорошо, что больно, – злорадно улыбнулся Толбузин, усиливая нажим, и в такт нажимам начал приговаривать: – Государь к тебе милостив, милостив, милостив, а ты, грубиян, даже поклониться ему побрезговал.
– Отпусти его, боярин, – попросила Анастасия. – Болезный он.
– А может, и вправду, – отпустил боярский сын Росина, – пойдешь, кинешься царю в ноги? Отважен Константин Андреевич, коли крамолу чрез муку остановить решился, но безроден ведь? Где же это видано, чтобы служивому человеку родовитую боярыню в жены отдавали? Проведу я тебя. Где государь, знаю. Рынды меня пропустят...
– Я думаю, глупо выглядеть будет, – подал голос Росин, – если Настя сама себе кольцо одевать станет. Я ведь не смогу.
– Понимать хитростей твоих и недомолвок не желаю, – сурово вымолвил Толбузин, отгораживая от него боярыню. – Прямо отвечай: принимаешь ли волю царскую всем сердцем и животом своим, или мысли иные в душе держишь?
– Ты хоть соображаешь, Андрей, – поморщился Росин. – Что пути мне назад после этого уже не будет. Вообще никуда назад: ни домой, ни в Каушту, никуда? Ну как так сразу?
– Ничего разуметь не хочу, – стоял на своем Толбузин. – Прямо ответь: волю царскую принимаешь, или хитрости собираешься измышлять?
– Что ты меня ломаешь, как хребтом через колено?
– Прямо отвечай.
– Ну, в этом во всем...
– Нет, прямо мне ответь, Константин Андреевич, принимаешь волю государеву, или не желаешь ее над собой иметь? – Толбузин отвел руку назад, и задвинул Анастасию себе за спину.
– Ты меня еще на дыбу повесь.
– Надо будет, повешу!
– Не боюсь я ее. Прошел уже.
– Я знаю, – кивнул Толбузин. – Так принимаешь волю государеву?
– Принимаю.
– Принимаешь? – похоже, боярский сын и сам не ожидал, что упрямый собеседник сдастся. – Сердцем и животом?
– И сердцем, и душой, и жизнью. Отдай Настю и перестань тянуть из меня жилы.
– Перекрестись! – продолжал сомневаться Толбузин.
Росин красноречиво опустил глаза себе на руки, и боярский сын спохватился:
– А, ну да... – он отступил, все еще неуверенно посмотрел на Росина, на боярыню. – Так я к Селивестру сейчас схожу, спрошу, где и когда венчать вас станем?..
– Ступай.
– А вы?..
– Мы здесь подождем.
Толбузин потоптался
– Ладонь мне подними, Настя. Щеки твоей хочу коснуться.
Женщина с улыбкой подняла ладонь и прижалась к ней щекой.
– Я про все это в справочниках и учебниках читал, – продолжил Костя. – Осадить, оженить, к месту привязать. И всегда дикостью и варварством считал. А на себе попробуешь... – он усмехнулся, – нормальная жизнь получается. И даже вполне удачная. И сюзерену действительно благодарен, и честно служить готов. Хорошо, что мы с тобой встретились.
– Воля государева...
– Все ты “воля”, да “воля”. А я тебя просто любить буду. То есть, не так. Я люблю тебя, Настенька, больше всего на свете. И очень тебя прошу: выходи за меня замуж. Ты согласна?
– Да.
* * *Вечером на Москву обрушился дождь. Плотный, густой ливень, водопадами скатывающийся с крыш, превращающий ручьи в полноводные реки, а немощные улицы – в глинистое, грязевое месиво.
Впрочем, по скользкой глине запряженные цугом сани скользили только лучше, а потому свадебный поезд быстро домчал молодых до огороженного частоколом двора и они торопливо метнулись из-под кожаного навеса саней под крышу крыльца. Дворня что-то закричала, но из-за шума дождевых струй разобрать слова было невозможное.
– С Богом, – благословил, не выходя в грязь, спины супругов монах. – Дождь-то какой, боярин.
– Ништо, – с улыбкой отмахнулся Толбузин. – Им ближние дни из почивальни выходить ни к чему. Пусть льет, хлеба поднимает. Хорошее лето выдалось. Спокойное.
Подходил к концу семь тысяч шестьдесят второй год от сотворения мира, именуемый немытыми схизматиками тысяча пятьсот пятьдесят третьим. Мирный год – потому, как слабые наскоки Ордена и Литвы с Польшей, занятых своими спорами, без труда отбили порубежники и местное ополчение, весьма удачно ответные визиты нанеся. Впрочем, на западных границах для Руси соперников давно уже не существовало, как и на восточных, где, пользуясь мирным временем, стрелецкие рати удачно замирили взбунтовавшихся было после ухода Казанского ханства под Русь удмуртов и башкир. Присягнули Руси по воле своей, безо всякого царем принуждения, сибирский хан Едигер, черемисы и черкесские князья. Вяло сопротивлялось малочисленным, но сильным духом отрядам воеводы Пронского-Шемякина ханство Астраханское, и внимание Руси приковывало теперь необъятное Дикое Поле, по весне колышущееся волнами высокой сочной зелени, заливаемое, словно кровью, алыми головками тюльпанов – и к концу года превращающееся в сухой ровный стол, по которому катаются из края в край белые шарики верблюжьей травы.
Именно из этого зеленого моря накатывали черными штормовыми валами орды жадных крымских татар, захлестывали Русь – разбиваясь, как о камни, об остроги и крепости, обтекая города, обращаясь в прах при столкновении с отрядами кованной конницы, и отлынивая назад, снося вместе с собой все то, чего не успели жители спрятать за крепостные стены или укрыть в непроходимых чащобах: людей, скотину, старую рухлядь и нестареющее золото. И как ни хвалились татары своей удалью, как ни угрожал турецкий султан страшной карой всем, кто руку на его крымских союзников поднимет, но Русь от близости и алчности этой стихии начинала уставать.