Царственный паяц

Северянин Игорь Васильевич

пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта

быть искренним до вульгарности.

Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги.

Когда он хочет «восторженно славить рейхстаг и Бастилию, кокотку и схимника,

порывность и сон», люди газеты не видят в

этом ничего неестественного. О рейхстаге они читают ежедневно, с кокотками

водят знакомство, о порывности и сне говорят охотно, катаясь

с барышнями на

велосипеде. Для Северянина Гете славен не сам по себе, а благодаря... Амбруазу Тома,

которого он так и называет «про- славитель Гете». Для него «Державиным стал

249

Пушкин», и в то же время он сам — «гений Игорь Северянин». Что же, может быть, он

прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гете в беспримесном виде мало

доступен провинциальной сцене... Пусть за всеми «новаторскими» мнениями Игоря

Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова, но ведь для людей газеты и

Козьма Прутков нисколько не комичен, недаром кто-то из них принял всерьез

«Вампуку».

Другое лицо Игоря Северянина тоже нам уже знакомо. Как не узнать радости

гимназисток - «писем» Апухтина - хотя бы в этих строках:

Не может быть, вы лжете мне, мечты!

Ты не сумел забыть меня в разлуке...

Я вспомнила, когда, в приливе муки,

Ты письма сжечь хотел мои... сжечь!., ты!..

или в этих:

...Ребенок умирал. Писала мать.

И вы, как мать, пошли на голос муки,

Забыв, что ни искусству, ни науке Власть не дана у смерти отнимать.

Опять-таки поэт прав: многих такие стихи трогают до слез, а что они стоят вне

искусства своей дешевой театральностью, это не важно. Для того-то и основан

вселенский эго-футуризм, чтобы расширить границы искусства...

Повторяю, все это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении

варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только

будущее покажет, «германцы» ли это или... гунны, от которых не останется и следа.

<...>

<1910-1913>

Максимилиан Волошин О МОДНЫХ ПОЗАХ И ТРАФАРЕТАХ

Стихи г. Игоря-Северянина и г-жи Марии Папер

Вопросы стихосложения и ритмики, обсуждавшиеся за последние годы во всех

литературных кружках Москвы и Петербурга, и образцы разрешения различных

трудных версификационных задач, данные за истекшее десятилетие Бальмонтом,

Брюсовым, В. Ивановым и пр., вульгаризировали тайны стихосложения до такой

степени,

что теперь всякий может писать формально хорошие стихи, всякий, у кого

есть склонность к этому роду умственных упражнений, может разрешать те или иные

очередные головоломки с рифмами и строфами. Это скорее хорошо, чем плохо.

Средний уровень стихов очень повысился. Приятные стороны этого явления таковы:

стихи теперь пишут лишь те, которые более или менее интересуются техникой стиха,

общее повышение формального уровня дозволяет совсем не считаться со стихами

безграмотными, наконец, общедоступность стихотворной грамотности позволяет не

обращать слишком много внимания на преодоление трудностей чисто формальных и

строго разделять стихотворца от поэта. Поэтому глубоко необходимо, чтобы изучение

законов и условий ритмики продолжалось и постоянно популяризировалось. Надо,

чтобы любой телеграфист или парикмахер могли писать в приступах влюбленности

стихи формально не хуже бальмонтовских и брюсовских. Только тогда мы избавимся

от неизбежного путанья стихотворцев с поэтами, только тогда трафареты чувств,

образов и идей будут достаточно выяснены.

Минувшее десятилетие подновило и трафареты стихотворного содержания. Когда в

восьмидесятых и девяностых годах многочисленные безвестные поэты той эпохи

писали стихи, они употребляли трафареты настолько истертые и захватанные, что

никаких черт их происхождения на них не оставалось. Семь десятилетий, прошедших

после пуш

кинской эпохи, настолько их утомили, что под ними уже ничего не осталось.

250

Теперешние же трафареты только создаются, и каждый носит еще на себе фабричное

клеймо своего происхождения. Эти трафареты еще способны возмущать вкус и даже

компрометировать тех поэтов, у которых произведено заимствование. Когда, например,

Мария Папер говорит: «Родной сестрой мне стала рысь», то становится немного

неловко за В. Брюсова, а когда в стихотворении, посвященном Бальмонту, она

восклицает: «Нежный поэт упоительно пьян», то становится мучительно стыдно за

Бальмонта. Бальмонт больше всех виноват в Марии Папер. Конечно, читая Бальмонта,

она сознала, что она — «растоптанная лилия, оскверненный Божий храм», что в ней

«кипит, бурлит волна горячей крови семитической... Я вся горю, я вся полна заветной

тайны эстетической», над Бальмонтом она сознала свои желания: «О, жажду нежного,

слегка нескромного я взгляда рдяного... Красавца гибкого, красавца томного, восторга