Царственный паяц
Шрифт:
Иоланта в экспрессе, Иоланта в ландо!
Иоланта в рокфоре, Иоланта в омаре,
Иоланта в Сотерне и в triple soc curasso.
Иоланта в Вольтере, Иоланта в Эмаре,
В Мопассане, в Баркове и в Толстом, и в Руссо!
Но ведь звучность ни на йоту не уменьшится, если вместо слова Иоланта вставить
всюду хотя слово «Идиотка».
Идиотка в брилльянтах, идиотка в фиалках,
Идиотка в муаре, идиотка в бандо,
Идиотка в шантанах, идиотка в качалках,
Идиотка
Говорить о миропонимании, об идеях, о каком бы то ни было углубленном
отношении к миру в стихах Северянина невозможно.
Его привлекает только «безыдейность»:
Блаженство бессмысленно, и в летней лилейности — Прекрасен и сладостен
триумф безыдейности...
Лишь думой о подвиге вся сладость окислена,
И как-то вздыхается невольно двусмысленно...
Но, как это всегда бывает, и помимо воли, — поэт проявляет свое я. Когда он
заявляет «Мечта, ты стала инженю (!)», нам ясен опереточный уклон его мечтаний.
Правда, часто автор ведет себя как чеховский герой: «Оны хочут свою
образованность показать и нарочно про непонятное говорят»:
И ты, как рыцарица (!) духа,
Благодаря кому разруха Дотебной (?) жизни — где-то там,
Прижмешь свои к моим устам...
...Дитя, ты лучше грезы!
И грезу отебить (?) хотел бы я свежо:
Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,
Все ожидания — в тебе: все — хорошо!
Все хорошо в тебе! И если ты инкубишь (?),
Невинные уста инкубность тут нужна...
Но иногда добрый бухгалтер забывает об «инкубности», «дотебной жизни» и
говорит по существу:
Я возьму в волнистую дорогу Сто рублей, тебя, свои мечты,
Ну, а ты возьми, доверясь Богу,
Лишь себя возьми с собою ты!
И когда оставишь в стороне «словесность»: «За синельными лесами живет меня
добивный я» - видишь настоящую суть.
Раньше всего аристократизм. Окромя «поклонниц», - поэт имеет дело с князьями и
графьями:
Тут не сдержалась бы от вздоха Моя знакомая княжна,-
вспоминает ни к селу, ни к городу в одном месте.
Maman с генеральшей свитской Каталась в вечерний час -
сообщается между прочим в другом.
Сколь аристократичны знакомства, столь же изысканны и вкусы:
Граммофон выполняет, под умелой (!) рукою Благородно (!) и тонко (!) амбруазный
мотив.
«Умелая» и «благородная» игра на граммофоне — это ли не типичный для
320
парикмахера штришок?
А вот и еще более характерная черточка:
Гйбнет от взрыва снаряда огромный пассажирский пароход. Что усмотрел здесь
этот «поэт Божьей милостью»?
Умирали, гибли, погибали Матери
Взвизгивали, выли и стонали В ненасытной жажде бытия...
...Женщины, лишенные рассудка,
Умоляли (?) взять их пред концом,
А мужчины вздрагивали жутко,
Били их по лицам кулаком...
Что — комфорт! искусство! все изыски,
Кушаний, науки и идей!
– Если люди в постоянном риске,
Если вещь бессмертнее людей?!..
Раньше всего - «кушанья», а потом уже все остальное, - как это типично для
изысков этого рода!..
Пусть бы наслаждался жизнью с «знакомою княжной» и с «благородным
граммофоном» этот удачливый куплетист... Но Северянину этого мало. Он хочет еще
славы.
Пусть афишируют гигантские Меня афиши, — то ль не эра!
О, еще бы! Конечно, эра. Судя по новому, VI тому, от того дарования, какое — надо
признать — несомненно было дано Богом Игорю Северянину, не осталось ничего.
Но осталась «эра». «Всякому времени свой муж потребен», и наша эра, очевидно,
именно такова, что чуть ли не «первым», во всяком случае, самым модным поэтом -
объявлен стихотворец, разменявший себя на дешевку, не имеющий как будто и
представления о том, что такое Поэзия, что такое Искусство, что такое Красота.
Лариса Рейснер
ЧЕРЕЗ АЛ. БЛОКА К СЕВЕРЯНИНУ И МАЯКОВСКОМУ
I
Александр Блок никогда не был революционером и реформатором.
Величие его поэзии не искало пурпурных и золотых слов.
Всегда большой и незабываемый, даже в пошлых образах, даже в поблекшей теме,
он бесшумно переступил черту временного и ничтожного. Его влияние громадно, как
влияние абстрактной идеи, тончайшей математической формулы.
Из сумерек социального упадка он вынес цветок мистической поэзии, бледный, но
благоухающий, и в этом его величайшая заслуга. Но подражать Ал. Блоку, его
полутонам, его лирике, выросшей без света и воздуха, его любви, затерянной в сером
холодном небе, - невозможно и бесполезно.
Как всякое завершение — Блок неповторим.
И современная поэзия не совершила этой ошибки.
В беспорядочном бунте футуризма, каким бы скандалом он ни был, выразилась
жажда жизни и творчества и желание и воля новых поколений.
Улица, прельщенная желтой блузой и развязными манерами, оценила новых героев
и с улюлюканием проводила их на Олимп русской литературы.
Теперь, обезвреженные и прирученные, подробно описанные критикой, - русские
футуристы далеки от своей площадной купели.