Царственный паяц
Шрифт:
Два имени, в особенности, вошли в общее употребление и пошли по рукам: Игорь
Северянин и Вл. Маяковский.
Начнем с прославленного эголирика. Он принес с собой радость, этот странный
человек с мертвым лицом и глубочайшим голосом.
В ночных кафе, после трех часов ночи, перед ошеломленными профессионалами
321
его «поэзы» кипели, как брага, цвели, как цветет счастье:
Пою в помпезной эпиталаме (О, златолира, воспламеней!),
Пою
Бог новобрачных, бог Гименей...
Он дерзал любить и благословлять. Как отпущение грехов, цвели ландыши его
весны, и форма стиха была как прозрачнейший лед.
Как много богатства и щедрости, и все это нам, «талантливым трусам и
обнаглевшей бездари».
И только одну непоправимую ошибку совершил Северянин. Вместо обнищавшего
человечества он призвал к себе улицу, скверную и безнадежную улицу.
Кокотки зашелестели муаровыми шелками поэта. Все, бесславно увядшие и
поношенные, цветными карандашами подчеркнули прославленную моложавость и
прозрачность жалких лиц. Эта была поэтическая косметика, крем и пудра Северянина.
А эти, бездарные и оскудевшие, наша знаменитая «чуткая» молодежь, беззаботно
идущая на удобрение общественной почвы! И она причастилась.
Восторгаюсь тобой, молодежь!
Ты всегда, даже стоя, идешь...
Когда-то поэт мечтал о хрустальном гробе, о сказочных похоронах своей души. Ну
что же, желание исполнилось. Его сердце уже показывают за деньги, и не слишком
дорого заплачено за публичное поругание. На помпезных поэзо-концертах подают
«мороженое из сирени», «шампанское в лилии». Все стыдливые и тайные слова поэзии
«распивочно и на вынос», со скидкой для учащихся, с бесконечными бисами — «очам
души твоей», «болезнь» и «страх», «плач совести» и «хохот лиры» — всё, всё
распродается!
Есть избранники; их жизнь — тайна и несчастие. Слава удовлетворяется их
могилами, не смея запятнать самое страдание. Так жил и умер Тассо или Шекспир, о
котором мы не знаем почти ничего. Так нищенствовал Сервантес и томился в течение
сорока лет Поль Верлен.
Но есть и другие, для которых гений становится могильщиком.
Вычеркнутые из списка живых собственным величием, они жадно существуют,
чтобы погибнуть случайно; преждевременно опустошенные, до дна испитые, всеми
изведанные творцы.
Игорь Северянин — крайнее выражение именно этой категории. Он не только
пережил свое дарование: заживо переваренный толпой, добыча тысячи тысяч
желудков, он исчез, измельчал в непрестанном процессе общественного пищеварения.
«Victoria Regia» -
этого пышного цветка-паразита. Лишенные аромата, плотно, всею кроной вросшие в
теплое и сырое болото - они наливаются яркой и болезненной краской.
Сожаление и боязнь сквозят в остывающих строфах:
О, век безразумной услады,
Безлистно-трепетной весны.
Модернизованной Эллады И обветшалой новизны!..
Это значит, что Громокипящий кубок упал в трясину, его золото перестало блестеть,
и Victoria Regia выросла на преждевременной могиле.
II
Маяковский никогда не был фальсификатором.
Улицу не смешивал с шантаном, чернь отличал от черни просвещенной, в кармане
прятал кастет и пренебрегал Северяниным, как бродяга — сутенером.
Мир для него — не бутафория, не мертвая, временная декорация, которую можно
подновить или взять напрокат, как берет Северянин «форелевые ручьи», «эскимосские
322
юрты» и «карельские яхты».
Улица Вл. Маяковского «безъязыкая», которой «нечем кричать и разговаривать», его
площадь, которую «испешеходили чахотки площе», часы, которые «падают, как с плахи
голова казненного», — все, мертвое и покорное, попираемое ногами, - имеет свою
высокую, скрытую ценность.
Мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего, что я сделаю и сделал!..
Камень, железо и асфальт гнутся и стонут в стихах Маяковского. Через толщу
тротуаров, из-под каменных гор приходит его гнев, его месть, его жажда освобождения.
«Крикогубый Заратустра», поэт, которым воспеты мужчины, «зале- жанные как
больница», и «женщины, истрепанные, как пословица», Маяковский по-своему
молится величайшему богу человечности:
...Люди,
И те, что обидели,
Вы мне всего дороже, ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?
Он, осмеянный и у сегодняшнего племени,
Как длинный скабрезный анекдот,
Видит Идущего через горы времени,
Которого не видит никто.
Видит Поэта, и для него, Грядущего, отдает свою душу, чтобы она, окровавленная,
стала «как знамя».
И еще странность.
Игорь Северянин, утонченный гурман, не побоялся такого посвящения: «Эта книга,
как и все мое Творчество, посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой и,
как Тринадцатая, последней».
Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашел ее в фиалково-лимонном