Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
Лада не отзывалась, а только всхлипывала. Тогда Сергей встал и прыгнул за борт. Лодка его заходила ходуном и стала медленно отплывать в сторону. Прыгая в темную воду, юноша набрал в грудь побольше воздуха и теперь, уцепившись за противные водоросли, и ждал, пока с горя не утонет. Одежда сделал пловца необыкновенно тяжелым. Под правой рукой горе-чемпион нащупал ракушку и порезался. Сереже было стыдно, что он, такой кретин, врезал милой девушке веслом по лбу. Воздух кончался. Голова начинала кружиться, перед глазами поплыли бурые пятна, в висках стучало, и
— Ты сдурел?! — истерил Игорь. — Тебе тут цирк?!
Посиневший сережин рот судорожно глотал воздух. Он никак не мог отдышаться, голова гудела, с одежды ручьями бежала вода. Лада посмотрела на раскаявшегося гребца с некоторой долей участия, теперь стало окончательно ясно, что девушка не пострадала.
— Ну, не дурак?! — возмущался спаситель. — И я весь мокрый! Ты кто?
— Сергей Хрущев, — выдавил несчастный.
— Игорь Золотухин.
Сергей пожимал протянутые руки, теперь компания относилась к нему уже не так сурово.
— Чуть Ладку не прибил! — хмыкнул Игорек.
Катя Судец шикнула на подвыпившего парня.
— Да ладно, все обошлось! — отмахнулся протрезвевший после купания рулевой. — У Ладки даже синяка нет! С тебя, разгильдяй, бутылка. Я тебе жизнь спас!
Так началось их знакомство, и на следующей неделе Лада пригласила Сережу в гости.
16 мая, воскресенье
Никита Сергеевич поднялся в шесть утра, долго плескался в ванной, затем с удовольствием позавтракал, а после, насвистывая, отправился на прогулку. Находившись по территории, он спустился к реке и устроился перед самой водой в плетеном кресле. Ветерок почти не дул. Отдавшись утреннему блаженству, хотелось замереть, наблюдая, как томно парит воздух, вспыхивает серебристыми отблесками вода, как носятся в остролистых осоках истребители-стрекозы и зависая на месте, неторопливо взмахивают крыльями легкие бабочки, а в высоте, перебрасываясь задорными трелями, атакуют небо стрижи и ласточки, как просыпается, оживает, многоцветный, многоголосый, близкий и родной мир. Безоблачно. День будет знойный.
Неизменно тянет человека к природе, потому, как сам человек — неотделимая ее часть. Только человек почему-то торопится жить, мечтает о достижении невообразимого, стремится к обладанию несметными сокровищами, хочет упиваться успехом, властью, и это неуемное стремление к стяжательству, к могуществу, к славе швыряет его по жизни, истязает, искушает, гнобит, однако от заветных целей редко кто отказывается, редко кто не поддается соблазнам, выбросив из головы алчное желание преуспеть. Видно, так людской сущностью определено — всегда желать большего.
Солнце припекало, кресло у реки пришлось покинуть. Надвинув на глаза панаму, Никита Сергеевич шагал вдоль берега. Белым водопадом цвела черемуха, одурманивая невообразимой головокружительной терпкостью. Хрущев посмотрел на часы — скоро приедет Булганин, и повернул к воротам.
«Чего ему приспичило ехать в такую рань? Что за дело?»
Друзья
— Пробуй ватрушки, с пылу с жару!
— Не буду! — отказался Николай Александрович.
— Чего такой надутый?
Булганин был явно расстроен.
— Вчера опубликовали выигрыши облигаций золотого займа.
— Ну?
— Некрасивая история вышла, — хмурился гость. — Два года назад жена облигаций на солидную сумму купила. Такая вот толстенная пачка, — показал маршал.
— Выиграли твои облигации, что ли, разбогател? — с ехидцей спросил Никита Сергеевич и стал усердно, толстым слоем накладывать на ватрушку клубничное варенье.
Николай Александрович как-то жалко взглянул на товарища. Хрущев с удовольствием откусил полватрушки.
— Вот черт, на рубаху капнул! — проворчал он, схватил салфетку и стал усердно вытирать клубничное пятно. — Неряха, ох, неряха!
Как радушный хозяин ни старался, не мог аккуратно донести ватрушку до рта, слишком много на ней оказывалось варенья.
— Ты послушай, послушай! — призывал к вниманию Николай Александрович.
— Да слушаю я! — еще больше размазывая по льняной ткани варенье, отзывался Никита Сергеевич.
— Ленка облигации мне на сохранение отдала, говорит, спрячь у себя, чтобы в доме не болтались. Я и забрал, думал, на работе в сейф положу.
Хрущев слушал без интереса, расстроился из-за новой рубашки.
— Ну?
— Заладил — ну, ну?! Дослушать можешь?! — огрызнулся Булганин и стал нервно раскачивать ногой. — Возил я с собой эти облигации, возил, в папке они лежали, потом на стол, в рабочем кабинете выложил, все хотел в сейф запереть.
Никита Сергеевич уже справился со второй ватрушкой и, махнув рукой на клубничные кляксы, которых появилось уже четыре, с усердием вытирал руки бумажной салфеткой, особенно упрямо тер кончики пальцев, но они, как на зло оставались липкими.
— Дальше-то что?
— Дальше-то? — вздохнул Булганин. — Слушай.
Никита Сергеевич перевел взгляд в сторону, разглядывая, как на перилах беседки устроилась жирная серая муха и греется на припеке.
— Принес я на работу эти чертовы облигации, и тут приезжает ко мне Берия, не знаю, что его вдруг принесло. Ходит, значит, туда-сюда, все оглядывает и замечает на столе мои облигации. «Богатеешь», — говорит. Я объясняю, Ленка купила, мне на сохранение дала, а он: — «Давай мне на сохранение!» И забрал.
— А ты что?
— Что я?! Растерялся. Спрашиваю — отдашь? Он: «Отдам, отдам!» — и унес мои облигации, — грустно проговорил Булганин. — Я думал, Ленка забыла, а она вчера про них спрашивает. Предусмотрительно номера переписала и, сияя, говорит: «Мы, Коля, сто тысяч рублей выиграли! Вези наши облигации обратно!» Такая история.
— Смотри, какая жирная муха пригрелась! — глазами показывая на перила, где устроилась муха, проговорил Хрущев и принялся сворачивать трубочкой газету. — Сидит себе, сволочь, преспокойненько!