Цена металла

Швырёв Александр

На столе перед ним лежали две папки: одна — с планами нового временного правительства, другая — с протоколами "очистительных комиссий".

Он смотрел в окно, за которым багровело небо над Мон-Дьё, и чувствовал, как в груди тяжелеет новое чувство — не страх, не ответственность — власть. Теплая, живая, сладкая, как первый глоток крепкого вина после долгого поста. Он был один — до тех пор, пока дверь не отворилась, и в кабинет не вошёл Ричард Хейворд, английский советник. Тот самый человек, который провёл бесчисленные встречи с офицерами ещё до переворота, организовал

поставки оружия, координировал действия наемников. Высокий, жилистый, в безупречном льняном костюме, он выглядел чужим здесь, среди гниющих зданий и запаха угля.

Хейворд не стал кланяться. Он не торопился занимать кресло. Он просто встал напротив стола, положив руки на спинку стула.

— Поздравляю, генерал, — сказал он с лёгкой улыбкой. — Мон-Дьё ваш.

Н’Диайе чуть наклонил голову, внимая комплименту, как король внимал бы низкому барону. Ему нравились эти слова. Ему нравилось, как они звучали. "Ваш". Он всегда знал, что однажды это произнесут вслух.

— Город мой, страна моя, — медленно сказал он. — И никто больше не скажет мне, что я — слуга.

Хейворд усмехнулся краем рта, жестом, в котором сквозила ирония, столь же старая, как дипломатия.

— Власть — сладкая штука, — заметил он. — Особенно в первые дни.

Н’Диайе прищурился.

— Вы что-то хотите сказать?

— Я хочу напомнить вам о старых разговорах. И о новых обязанностях.

Он обошёл стол, наконец сел напротив генерала, не убирая ноги далеко под стул — сидел удобно, как человек, который никуда не спешит.

— Ваши люди получили оружие через мои каналы. Ваши офицеры обучались инструкциями, отправленными из Лондона. Ваш переворот поддержан — пусть негласно — нашей деловой элитой.

Н’Диайе не отводил взгляда. Его лицо стало жёстким.

— Мы благодарны, — сказал он без улыбки.

— Благодарность — не валюта, генерал, — мягко заметил Хейворд. — А вот обязательства — вполне.

Он вытащил тонкую папку из кожаного портфеля, положил на стол.

— Здесь — предложения по концессиям на разработку рудников. Основные месторождения: Кила Мой, Сен-Клер, плато Анье. Мы ожидаем подтверждения ваших обещаний — переданных нами вам ещё шесть месяцев назад.

Н’Диайе опустил взгляд на папку, но не взял её.

— Английские компании получат преференции, — сказал он сухо.

— Преференции? — Хейворд поднял брови. — Вы, должно быть, шутите.

Н’Диайе чуть склонил голову вперёд, будто готовясь к нападению.

— Я теперь президент.

— Вы президент временного совета, — мягко уточнил Хейворд. — Без поддержки Лондона ваш трон продержится столько, сколько понадобится французам, чтобы натравить на вас следующий мятеж. Или китайцам, чтобы купить ваших полковников.

Он наклонился ближе. Его голос стал ниже.

— Ваш долг — не благосклонность. Ваш долг — договор, который сделал вас тем, кем вы сейчас являетесь.

Генерал сидел, как высеченный из камня. Он знал, что Хейворд говорит правду. Знал, что без их оружия, их наёмников, их "советов" его армия уже бы раскололась. Знал, что его победа — не его.

Но всё равно что-то внутри него, тяжёлое и горячее, боролось.

Минуту они молчали.

Только ветер стучал в выбитые окна. Потом Н’Диайе взял ручку. Подписал первую страницу. Не дрогнув, не моргнув. И когда он отдал документ Хейворду, он улыбнулся впервые за весь разговор.

— Флёр-дю-Солей открыт для инвестиций, — сказал он.

И в этих словах не было ни гордости, ни стыда. Была только новая форма рабства.

Арман Н’Диайе родился в том изломанном краю, где песчаные ветры стирают границы между деревнями, где смерть приходит не как драма, а как повседневность. Его деревня, затерянная в северных провинциях Флёр-дю-Солей, принадлежала к племени Сара — не гордым воинам Мамбуту, а к народу выносливых, забытых, стоящих на обочине истории. В этих местах дети учились ходить по горячему камню босиком и молчать, когда били.

Н’Диайе был третьим сыном в семье безземельного скотовода. Мать умерла от лихорадки, когда ему не было и пяти лет. Отец погнал стадо на юг, и больше его не видели. Воспитывали старики, которые не говорили о будущем, потому что его не существовало. О детстве генерала известно мало: лишь то, что он быстро научился считать, драться и не верить в обещания.

Первую школу он увидел в девять лет — миссионерскую, где французы учили детей повторять слова, значения которых те не понимали. Он повторял молча, но запоминал. В четвёртом классе его отправили в Мон-Дьё — на стипендию, данную тем, кто демонстрировал "особые успехи в ассимиляции". Именно тогда, среди белых колонн столичных лицеев, он впервые понял: в этом мире сила принадлежит не тому, кто прав, а тому, кто умеет выжить в тени чужого света.

Когда он окончил лицей, его рекомендовали для обучения во Франции. Там, в Сен-Сире, в стенах, напитанных памятью империй, он стал чужим дважды: чужим среди французов и чужим среди своих. Его учили стратегии, субординации, дипломатии — но он учился другому. Он учился видеть страх за выправкой, усталость за улыбкой, голод за речами. Он учился читать людей, как открытые книги.

Во время учёбы в Сен-Сире он познакомился с людьми, которых не было в списках официальных профессоров. Бывшие разведчики, старые офицеры, консультанты частных структур, которые смотрели на студентов как на возможные инвестиции. Через одного из таких людей — старого полковника британской колониальной службы — Н’Диайе впервые соприкоснулся с теми, кто понимал, что ресурсы стоят дороже принципов.

Он не продал себя тогда. Он запомнил. И когда вернулся во Флёр-дю-Солей, вернулся уже не мальчиком из деревни — а инструментом.

Вернувшись на родину, Н’Диайе вступил в армию нового государства, где внешне всё напоминало прежние порядки, только погоны стали шире, а обещания — громче. Президент Мбуту, бывший герой борьбы за независимость, стал королём в республиканском мундире. Кланы, семьи, родственные узы раздирали страну тише, но глубже, чем открытая оккупация когда-то рвала её яростно.