Цена металла
Шрифт:
Из лавок выбегали люди с оружием. Кто-то в гражданском, кто-то в охотничьем камуфляже. Были и подростки — 14, 15 лет. С глазами, в которых уже не было ни детства, ни страха.
Орлов ворвался с востока. Его группа вырезала первую огневую точку у палаток с тканями. Один из бойцов, жандарм по имени Траоре, получил пулю в живот — шёл, согнувшись. Падать не хотел. Не в этом бою. Его подхватили. Унесли. Он не кричал.
На крыше было жарко. Линия прицела дрожала от жары. Один из наёмников — южноафриканец, бывший из отряда Секи —
— Очереди на третьем ряду! — крикнули снизу. — Прилавки — заминированы! Они ждут нас в центре!
Рынок был ловушкой. Каждая тележка, каждый мешок с зерном, каждый брошенный холодильник могли взорваться. И взрывались. Один — возле колонны. Второй — под ногами бойца. Третий — под машиной. Пыль, дым, крики. И всё же — они шли.
— Мы не можем пройти через центр, — произнёс Орлов в коммуникатор, укрывшись за бетонным козырьком.
— Не нужно. — Голос Дюпона был твёрдым. — Задача — замкнуть. Окружить. Не уничтожить. Сломать дух, не тела.
— Ты романтик, — отозвался Орлов. — Эти парни не сдадутся. У них пули вместо пищи.
— А у нас? — Люк обернулся. Перед ним — группа шахтёров. Местные. Босые. Пыльные. С автоматами и кастетами. — У нас дети вместо будущего?
Ответа не было. Тогда он приказал:
— К рассвету взять рынок. Но не выжечь. Убедить. Сломить. А не затоптать.
К полудню они взяли южный вход. Лавки были завалены, мешки с мукой — разорваны, тела — между овощами, под тентами, как будто смерть сама пыталась спрятаться.
Дюпон вошёл первым. Рядом — мальчик. Около шестнадцати. У него в руке был нож. Взгляд — пустой. Грязь на лице. Кровь — не его. Люк остановился. Вынул сигарету. Подал.
— Куришь? — спросил он по-французски. Мальчик не ответил.
— Я тоже не курил в шестнадцать, — продолжил Люк. — Потом начал. Когда понял, что дальше — хуже.
Мальчик стоял, молча. Потом… бросил нож. Повернулся. Побежал. Не от страха. А потому, что всё, что он хотел защитить — уже лежало на плитке в виде мёртвых друзей.
Люк присел. Поднял нож. И положил на прилавок.
— Один минус, — сказал он. — И одна душа осталась.
В этот день центр не пал. Он выдохся. Патроны кончались. Люди уставали. Вода была грязной. Адреналин — испарялся. Смерть — становилась банальной. Это и было поражение. Не в том, что их победили. В том, что больше не за что было умирать. В четырнадцать часов — рынок был под контролем.
Орлов сидел на ступенях. Курил.
— Нам повезло, — сказал он. — Или они устали.
— Они не устали, — ответил Люк. — Они посмотрели на нас — и не увидели врага.
— А кого увидели?
— Себя. Через десять лет. Через три войны. Через тысячу похорон.
Он сел рядом. Тихо.
— Мон-Дьё не сдан. Он — открылся.
— А дальше?
— А дальше… штурм.
Они замолчали. На фоне разрушенных
С наступлением вечера западные районы столицы начали дрожать не от выстрелов, а от ожидания. Ветхие кварталы, вытянутые вдоль холма, до последнего момента оставались нейтральными. Ни армия генерала, ни силы Дюпона не вошли сюда первыми. Эти улицы не были стратегическими: ни шахт, ни радиостанций, ни административных зданий. Только люди. Много людей. Слишком много для войны.
Когда Орлов доложил, что с запада выдвинулась колонна из самодеятельных отрядов — вооружённых, разношёрстных, под командованием местного активиста по имени Марсель Бама, — Дюпон понял: момент настал. Запад был больше не пассивной массой, а силой, готовой решить исход. И эта сила пока не выбрала сторону.
— Контактировать немедленно, — приказал он. — Без оружия. Лицом. Не как солдат. Как человек.
Жандарм выпрямился. На его лице отразилась смесь согласия и брезгливости:
— Это пахнет переговорами. А не боем. Мы рискуем.
— Мы уже в аду, — тихо ответил Дюпон. — В аду лучше говорить, пока ещё есть кому.
Связной встретился с Бамой в полуразрушенной школе. Класс истории — на стенах порванные карты, портреты революционеров и затёртая доска. На ней кто-то углём написал: "Мир мёртв, но ещё слышит."
Бама сидел на столе, в камуфляже, с автоматом в руках и красной повязкой на запястье.
— Вы — Дюпон? — спросил он, не вставая.
— Я. Но не тот, о ком вам шепчут командиры, — ответил Люк. — Я не иду за рудой. Я иду за городом. Чтобы он остался жить.
— Говорите красиво. Но вы чужой.
— Я здесь дольше, чем все ваши англичане. И я не стреляю первым.
— А если выживут ваши? Что потом? Французы вернутся?
Дюпон сел на ближайший стул. Он не спорил, просто сказал:
— Когда вы начнёте умирать за идею, которую не разделяет никто, кроме вас самих — тогда вспомните, кто первый предложил остановиться.
Бама молчал долго. Потом спросил:
— Вы дадите нам оружие?
— Нет.
— Вы разрешите нам говорить?
— Да.
— А стрелять?
— Только если в вас стреляют.
— Значит, мы ничья армия.
— Значит, вы люди.
Колонна Бамы осталась на границе квартала. Они не стреляли. Но и не ушли. Они смотрели. Слушали. Некоторые начали помогать: вытаскивать раненых, тушить пожары. Это был не союз. Это было доверие. И его хватило. В ту же ночь на одной из улиц появился плакат: "Мы не с вами. Мы не против. Мы — за жизнь."
Это была настоящая победа Дюпона, без выстрела. К утру запад не пал - он остался стоять, своим именем, своей правдой, своим выбором. Ни за генерала, ни за Дюпона, за себя. И в этом был самый честный поступок войны.