Цезарь: Крещение кровью

Морозов Владислав

— Далеко не всякую. Дочь Анны помнишь? Ее бы я не тронул. Всю дорогу вез бы под конвоем, свободы бы она у меня еще лет двадцать не увидела, но была бы жива. Даже если бы не была дочерью Анны, из-за ее личных качеств. Сам посуди — девчонка, которая в пятнадцать лет трясется от страха, но настаивает на своем — а перепугал я ее здорово, мне-то это было хорошо видно, — заслуживает того, чтобы с ней считались. А эта... Валер, поверь, она не человек. У нее в четырнадцать лет уже все человеческое атрофировалось, она — насекомое. В двадцать лет она бы спилась и только время у врачей отнимала, а в двадцать пять

Уже сгнила бы на какой-нибудь свалке. Такие не меняются

с возрастом. И на будущее — если у тебя еще когда-нибудь возникнут проблемы с совестью, сходи к Мишке, выпей с ним бутылку коньяка — в таких случаях я разрешаю пить — и побеседуй за жизнь. Пойми, что либо придется отказаться от этого бизнеса, либо постараться найти общий язык с совестью. Если уж ты убил кого-то и тебя совесть грызет, не стоит хоронить себя вместе с жертвой. Это смешно.

— И как он отнесется к этому после моего запоя? — с сомнением спросил Валера. — Я взбунтовался, после чего прихожу к нему спрашивать, что такое хорошо и что такое плохо?

— Не волнуйся. Проблема преступности — одна из наших излюбленных тем для бесед. Ты, кстати, не слышал о разработанной им идеологической платформе мафии?

— Краем уха.

— Много потерял. Я читал. И черновики, и законченную работу. Знаешь, специально искал ошибки — не нашел ни одной. Мало того, этот труд прошел через руки всех членов совета. И все в детском восторге — у Мишки целая философская система получилась. Отец, правда, нашел недочеты, но еще не говорил какие. Представляешь — у нас теперь есть своя идеология! Нигде в мире такого нет, чтобы все было четко и понятно изложено на бумаге, а у нас есть. Все — законы, убеждения, взгляды, подходы, обоснование наших действий. Отец сказал, что эту вещь надо доработать, отредактировать, а затем растиражировать и использовать в качестве учебной литературы для подготовки рэкетиров по убеждениям. Да там не только для рэкета — Мишка оправдывает почти все категории преступников, кроме сумасшедших, матереубийц, детоубийц и еще кого-то.

— Полностью?

— Ну, разумеется, не с точки зрения государственного закона. С точки зрения психологйи, психиатрии, биологии, истории и так далее. Я тебе говорю, я был потрясен. Он додумался до самого главного, он словами выразил то, что у нас шло как безусловный рефлекс — без осмысления. Он догадался, как самому, с какой стороны смотреть на свои действия. К примеру, тому же Хромому это понимание не нужно — он прирожденный уголовник. Но таких у нас — единицы. Большинство — как ты — продолжает

Оценивать себя критериями «честных людей». И, естественно, жутко страдает от этого, совесть их мучает. А это заблуждение — ни мы, ни мотивы наших действий не имеют никакого отношения к тому миру. Мы, считай, находимся в другом измерении, пересекающемся с «честным». Ты попытался жить в одном мире по законам другого, причем все перепутал — и едва не очутился на том свете. Попробуй взглянуть на свои действия с точки зрения того мира, который сам для себя выбрал, забудь про другой.

— Да понял я это — когда протрезвел. Я только другими словами обозват ту же суть.

— Это хорошо, только долго очень ты до этого додумывался. В следующий раз не дожидайся, пока в петлю полезть захочется, сразу иди к Мишке. И не стесняйся — у него, по-моему, уже все побывали.

— Что, и ВДВ?!

— А что, он не человек? Серега, по-моему, не был, но он как-то иначе приспособился бороться с совестью.

— А ты?

— С этими проблемами? Валер — ни разу. Честно. Я вообще не нуждаюсь в том, чтобы облегчать душу, мне не тяжело. Я принадлежу к еще более редкому

типу людей, чем Хромой. Я завоеватель. В древности я был бы Александром Македонским. Или Цезарем. — Он усмехнулся. — Ты только представь себе — Цезарь после победоносного похода при-ходит к приятелю и говорит, что совесть ему покоя не дает, что нехорошо он поступил, убив столько народу. Ни в чем не повинного, самое главное. Сначала убивал и грабил и других на это подбивал, а потом кается. Это же абсурд, согласен? Вот так и я. С моей точки зрения, что бы я ни делал, я прав. Я не рассматриваю каждый эпизод в отдельности, типа: сегодня ограбил того, кого давно пора грабить и он это заслужил, а вот вчера надо было пожалеть беднягу. Для меня моя жизнь — это просто длинный, непрерывный путь к цели. Где-то я ступаю мимо дороги, оказываюсь по колено в грязи, но это ерунда. Главное — не потерять направления движения.

— И за всю жизнь тебя совесть ни разу не грызла?! Ничего, ни единого случая не было, когда бы ты сказал, что это неисправимая ошибка и совершена она по твоей вине?! Не верю.

И раньше, чем договорил последнее слово, Валера успел понять, что затронул запретную тему.

Саша не ответил. Мало того, с его лица исчезли всякие признаки оживленности. О его жизни до «вступления» в мафию в'Организации никто ничего толком не знал, а те, кто поумнее, советовали не теребить его с воспоминаниями детства. Это было табу. Даже пакостник Хромой обходил стороной эту тему. Где-то там, не в «безоблачном» детстве, а ближе к взрослым годам скрывалась рана, касаться которой было больно и которую Валера непреднамеренно растравил.

Возникла неловкость. Валера не знал, куда ему провалиться, и мысленно крыл свое безудержное любопытство многоэтажным матом. Чтобы как-то сгладить оплошность, он завел разговор на постороннюю тему, но этот разговор превратился в классический монолог. Саша не игнорировал его — просто не слышал, целиком погрузившись в не-веселые воспоминания.

Шедшая впереди «шестерка» Соколова приткнулась к обочине. Глеб, который вел машину на первом участке, поменялся местами с ВДВ; в «девятке» все осталось по - прежнему — Валере предстояло уступить руль Цезарю через два часа.

— Четыре года назад, — тихо, с неестественным спокойствием сказан Саша, — я совершил подряд две ошибки. Погибли два самых дорогих мне человека. — Он вздохнул. — Одно время я успокаивал себя тем, что так сложилась судьба, что от меня ничего не зависело. Но, черт подери, я же знаю, что это не так! От меня зависело все! Четыре года я проклинаю себя, я ненавижу себя за то, что заболтался с приятелем, хотя сестра упорно тянула меня домой, и пришел на полчаса позже... Но и это меня ничему не научило! Я был хуже, чем лох, я был луп, как пробка, и радовался... Нет бы мне проявить элементарную осмотрительность, лак понадеялся на «авось»... За мою беспечность сестра ответила жизнью.

Он засмеялся — горько, зло, так, как может смеяться только доведенный до отчаяния человек. И неожиданно рассказал...

Валере казалось, что он это видит: видит стену, забрызганную кровью, видит изуродованное зверскими побоями

Тельце еще живой матери Сашки, видит двух перепуганных подростков рядом. Когда приехала «Скорая», из квартиры напротив вышел сосед покурить на лестничной клетке. Глядя на носилки, он равнодушно бросил: «Что, уже до больницы дошло? — И лениво пояснил: — Они постоянно дерутся. Толька то ее лупит, то ее сына». Этот сосед слышал крики, но даже не почесался вызвать милицию: мол, дела семейные, сами разберутся. Вот они и разобрались...