Чайковский

Гребінка Євген

–  Да ты, ка­жет­ся, Касьян, не лю­бил же­ны?
– спро­си­ла Ма­рина.

–  Кто те­бе ска­зал? Мо­жет, не лю­бил, а мо­жет, и лю­бил. Не все прав­да, что го­во­рит­ся, не все зо­ло­то, что блес­тит… Не лю­бил! А ка­кой же не­чис­тый зас­та­вил бы ме­ня же­ниться?.. Я не пан ка­кой, ме­ня ник­то не при­си­лу­ет про­тив во­ли!.. А, мно­го го­во­рить, да не­че­го слу­шать, - ска­зал ве­се­ло Касьян, мах­нув ру­кою, - вы, я чай, го­лод­ны с до­ро­ги. Гей! Ку­харь, из­го­товь нам ве­че­рю; у ме­ня гос­ти, я по­мо­ло­дел двадца­тью го­да­ми, ей-бо­гу!.. Ва­ри до мо­ло­ка те­те­рю да ма­ма­лы­гу до мас­ла, а хлоп­цы пус­кай за­ва­рят зна­ме­ни­тую ва­ре­ну­ху! Из­ви­ни­те, па­ны; вы, гет­ман­цы, при­вык­ли к ва­ре­ни­кам, га­лушкам, пан­пуш­кам, бу­хан­цам и вся­ким ла­комст­вам, а на­ши степ­ные за­по­рожс­кие ку­шанья прос­ты.

–  Мы и са­ми, батьку, за­по­рож­цы, - ска­зал Чай­ковс­кий.

–  Добре, доб­ре! Вот спа­си­бо за прав­ду. Зо­ви ме­ня, сын­ку, батьком; дав­но я не слы­шал это­го име­ни… ей-бо­гу, дав­но, мои де­ти!

Теперь мно­гие, да­же из мо­их зем­ля­ков, очень хо­ро­шо

зна­ют и страс­бургс­кий пи­рог, и лим­бургс­кий сыр, и пье­монтские трю­фе­ли, и мно­го дру­гих то­му по­доб­ных ве­щей, прав­да, очень при­ят­ных - и, па­ри дер­жу, ста­нут в ту­пик при сло­вах "те­те­ря", "ма­ма­лы­га", "ва­ре­ну­ха". Это ста­ри­на!
– ска­жут мне в от­вет. Сог­ла­сен; но мы зна­ем ма­лей­шие при­вычки древ­них гре­ков и рим­лян, зна­ем, что пос­лед­ние лю­били жа­рить вет­чи­ну с ме­дом и фи­ни­ка­ми, или что, пресы­тясь вкус­ным сто­лом, они, po­ur la bon­ne bo­uc­he, ку­шали иног­да жи­вых ры­бок. За­чем же пре­зи­рать род­ную старин­у? Впро­чем, я не об­ре­ме­ню вас под­роб­нос­тя­ми и ска­жу в ко­рот­ких сло­вах, что "те­те­ря" бы­ла род жид­кой ка­ши из ржа­ной му­ки, на во­де, мо­ло­ке или на чем кто лю­бил, "ма­малыга" - род пу­дин­га из ма­исо­вой му­ки: ее едят, по­ка го­ряча, с све­жим ко­ровьим мас­лом и раз­ре­зы­ва­ют нит­кою; а "ва­ре­ну­ха" - ва­ре­ное ви­но с су­хи­ми пло­да­ми и пря­ны­ми ко­реньями, неч­то вро­де глинт­вей­на.

За ужи­ном ста­рик Касьян раз­ве­се­лил­ся и обе­щал, ес­ли чрез не­де­лю не бу­дет ни­ка­ких вес­тей из Се­чи, сам съез­дить в Луб­ны к пол­ков­ни­ку Ива­ну и во что бы ни ста­ло до­биться от не­го от­ве­та.

–  А те­перь выпьем еще по чар­ке ва­ре­ну­хи, - про­дол­жал Касьян, - да с до­ро­ги, мо­жет, ко­му и спать по­ра.
– При этом он миг­нул на Ма­ри­ну се­дым усом, при­щу­ря ле­вый глаз Ма­ри­на пок­рас­не­ла.

–  Вам ник­то не по­ме­ша­ет спать, - го­во­рил Касьян, - я вам от­ве­ду све­тел­ку мо­ей по­кой­ни­цы; те­перь хоть и с бо­гом, по­чи­вай­те, де­ти, на здо­ровье. Да нет, по­го­ди­те.

Касьян вы­шел и ско­ро возв­ра­тил­ся, дер­жа в ру­ках же­лезный ключ, и, от­да­вая его Ма­ри­не, ска­зал - Вот это ключ от скры­ни, [17] ко­то­рая сто­ит в ва­шей све­тел­ке: ото­при ее и при­на­ря­жай­ся как зна­ешь: там ле­жат на­ря­ды мо­ей по­кой­ной же­ны, у нее бы­ли доб­рые на­ря­ды, и пар­чи мно­го, и вся­кой вся­чи­ны - не стыд­но на­деть пол­ков­ничьей до­че­ри.

–  Не нуж­но, батьку; к че­му ей?
– го­во­рил Алек­сей.

–  Я и так при­вык­ла, мне и так хо­ро­шо, - ска­за­ла

17

– сун­ду­ка

Марина.

–  Молчите, де­ти!
– вскрик­нул Касьян.
– В чу­жой мона­стырь со сво­им ус­та­вом не хо­дят; за мою хлеб-соль да еще ста­не­те спо­рить со мною!.. Раз­ве мне бу­дет ве­се­ло смот­реть, что у ме­ня в гос­тях же­на вой­ско­во­го на­ше­го пи­са­ря хо­дит не в сво­ей шку­ре, пе­ре­ря­жен­ная, слов­но пьяный гость на свадьбе? Раз­ве прис­та­ло хрис­ти­ан­ке хо­дить в че­ловеческом [18] платье, как по­га­ной та­тар­ке, ког­да бог дал ей осо­бое платье, за­кон­ное платье? Нет, доч­ко, рас­по­ря­жай­ся всем, что най­дешь в сун­ду­ке; оно твое; на что оно мне? Не сду­рею под ста­рость, не ста­ну но­сить ва­ших юбок! Все рав­но про­па­дет, моль съест… И не ду­май­те мне пе­ре­чить: завт­ра чтоб я не ви­дел на тво­ей же­не, Алек­сей, ка­зац­ко­го уб­ранст­ва; не то с зи­мов­ни­ка сго­ню! Ну, про­щай! До завт­ра!

18

– мужс­ком

Наутро Ма­ри­на чуд­но бы­ла хо­ро­ша в но­вом на­ря­де: плах­та и за­пас­ка яр­ких цве­тов, пе­рех­ва­чен­ные по талье крас­ным шел­ко­вым по­ясом, пре­лест­но обоз­на­ча­ли ее строй­ный стан; под тон­кою бе­лою, вы­ши­тою шел­ком ру­башкою вольно дро­жа­ла, вол­но­ва­лась кру­тая грудь; на го­лове был на­дет чер­ный бар­хат­ный ко­раб­лик. [19] На пле­чи на­ки­ну­ла Ма­ри­на лег­кий кун­туш из зе­ле­но­го ат­ла­са, об­ши­тый зо­ло­тым по­зу­мен­том, пос­мот­ре­лась в ме­таллическое зер­кальце, при­би­тое снут­ри на крыш­ке сун­дука, и пок­рас­не­ла от удо­вольствия.

19

– род шапочк­и

–  Какая пыш­ная па­ни!
– ска­зал Алек­сей, креп­ко об­ни­мая и це­луя свою же­ну.

–  Ей-богу, так! Вот так!
– го­во­рил Касьян, вхо­дя в светли­цу.
– Гос­по­ди, ка­кая кра­са­ви­ца! И ка­зач­ком ты бы­ла прехо­рошенькая, а ка­зач­кою вдвое по­хо­ро­ше­ла!..

III

Не спи, ка­зак, во тьме ноч­ной:

Чеченец хо­дит за ре­кой!..

А. Пуш­кин

Ждали не­де­лю - нет вес­тей; прож­да­ли еще два дня, и Ка­сьян по­ехал в Луб­ны; выб­рал доб­ро­го ко­ня и лег­кое во­оружение, то есть саб­лю да па­ру пис­то­ле­тов, в га­ман [20] на­сы­пал мел­ко­из­ре­зан­ных ко­реш­ков ро­менс­ко­го тю­тю­ну, [21]

по­ло­жил ку­сок ста­ли, но­вый кре­мень и су­хого тру­та, при­вя­зал за сед­лом не­большой ме­шо­чек под­жареного в мас­ле пше­на и по­ехал. Сбо­ры за­по­рож­ца не­дол­ги.

20

– ки­сет

21

– та­ба­ка

Теперь вы спо­кой­но еде­те за­по­рожс­ки­ми сте­пя­ми по глад­ким ши­ро­ким до­ро­гам, ко­то­рые, в су­хую по­го­ду, луч­ше и по­кой­нее всех шос­се в ми­ре; вас бес­по­ко­ят раз­ве су­слики, шны­ря­ющие бесп­рес­тан­но по­пе­рек до­ро­ги, или ве­ликаны ово­да, ко­то­рые, нас­ку­чив сно­вать на жа­ру над ло­шадьми, за­ле­та­ют под тень ко­ляс­ки и, мо­но­тон­но жуж­жа, са­дят­ся вам на нос. А в преж­ние вре­ме­на не то бы­ло: эти сте­пи, ни­ко­му не при­над­ле­жав­шие, слу­жи­ли аре­ною бес­престанным бо­евым схват­кам; тут на­езд­ни­ча­ли, молоде­чествовали по­лу­ди­кие на­ро­ды; в каж­дом ов­ра­ге на­доб­но бы­ло опа­саться за­са­ды, в каж­дом кус­те ра­ки­ты мож­но бы­ло по­доз­ре­вать скры­то­го вра­га, ко­то­рый, как змея пол­зая меж­ду тра­вою, смот­рит на вас зор­ки­ми оча­ми и в ти­ши­не на­тя­ги­ва­ет мет­кий лук или ве­дет за ва­ми вер­ное ду­ло вин­тов­ки, вы­жи­дая удоб­ной ми­ну­ты спус­тить ку­рок.

Первый день Касьян ехал до­вольно ве­се­ло, без­за­бот­но, на­пе­вал под нос пе­сен­ки, раз­го­ва­ри­вал с ко­нем, иног­да сры­вал мо­ло­дые по­бе­ги кат­ра­ну, [22] очень спо­кой­но опус­кал по­водья, ак­ку­рат­но сди­рал ко­жу с побе­га и ел, при­го­ва­ри­вая: "Хо­ро­ший кат­ран; не ду­ра­ки лошад­и, что так его лю­бят…" К но­чи Касьян, как опыт­ный ка­зак, при­нял свои ме­ры: въехал в глу­бо­кую до­ли­ну, ослаб­ил нем­но­го подп­ру­ги и пус­тил ко­ня пас­тись, но при­вязал на­пе­ред ко­нец длин­но­го ре­мен­но­го по­во­да (чумбур­а) к сво­ей ру­ке, рас­ки­нул на тра­ве бур­ку из овечьей шер­сти, из пре­дос­то­рож­нос­ти, чтоб не под­полз­ла ка­кая гадин­а, особ­ли­во та­ран­тул, ко­то­рый по инс­тинк­ту бо­ит­ся ове­чьей шерс­ти, да­же овечьего за­па­ха, буд­то зная, что ов­цы очень лю­бят ку­шать его соб­ра­тий, и ти­хо вздрем­нул, да­же не ку­ря труб­ки, чтоб ды­мом не нак­ли­кать бе­ды на свою го­ло­ву. Пе­ред све­том Касьян был уже на ко­не; но на этот раз что-то его бес­по­ко­ило: час­то он ози­рал­ся, час­то всмат­ри­вал­ся вдаль, час­то, ос­та­но­вясь про­тив вет­ра, рас­ши­рял нозд­ри, ню­хал воз­дух и прис­тально пос­мат­ри­вал на ро­сис­тую тра­ву: вид­но бы­ло, что его ду­ша чу­яла не­доб­рое. А кру­гом все бы­ло чис­то, ти­хо; ве­се­ло всхо­ди­ло сол­ныш­ко; доб­рый конь схва­ты­вал ми­мо­хо­дом цве­тис­тые вер­хуш­ки трав и прыс­кал, ког­да ро­са по­па­да­ла ему в нозд­ри.

22

– ди­ко­го хре­на

Касьян уви­дел в сто­ро­не из­мя­тую тра­ву, слез с ло­ша­ди, дол­го рас­смат­ри­вал тра­ву, вор­ча "Так и есть, я так и ду­мал", по­том при­пал ухом к зем­ле, пос­лу­шал нем­но­го, сел на ло­шадь и, по­во­ро­ти ее кру­то на­ле­во, пом­чал­ся, как стре­ла. Прос­ка­кав нес­колько верст, Касьян опять по­ехал по пер­во­му нап­рав­ле­нию до­вольно спо­кой­но и око­ло по­лудня только сво­ро­тил нап­ра­во и сно­ва на­чал бес­по­кой­но ог­ля­ды­ваться по сто­ро­нам. Уже ве­че­ре­ло, до Днеп­ра оста­валось не­да­ле­ко, доб­рой ез­ды до но­чи - не больше, ког­да Касьян, ехав­ший круп­ною рысью, вдруг остановился,­ буд­то ока­ме­нел на мес­те, при­лег на шею ко­ня и вни­ма­тельно смот­рел на да­ле­кий, чуть ви­ди­мый вда­ли кур­ган. "Они!
– ска­зал Касьян, сле­зая с ко­ня и ве­дя его в по­во­ду - Они, прок­ля­тые крым­цы! На­ши ни­ког­да по три че­ло­ве­ка не взъезжа­ют на кур­ган, у нас один ви­дит за тро­их, да те­перь и гет­ман­цам за­ка­за­но куч­кою въезжать для над­зо­ра Как бы пос­петь вов­ре­мя!" Спус­тясь в длин­ный, глу­бо­кий ов­раг, мо­жет быть, быв­ший ког­да-ни­будь ру­слом реч­ки, впа­давшей в Днепр, Касьян по­ехал вдоль овраг­а ров­ным ша­гом, но, сде­лав нес­колько верст, из пре­дос­то­рож­нос­ти слез с ко­ня, вы­шел, приг­нув­шись, из овраг­а, и, уви­дя нев­да­ле­ке кур­ган, по­полз к не­му, чтоб с вы­со­ты выс­мот­реть неприя­теля. Кур­ган был пок­рыт гу­стою, вы­со­кою тра­вою, на вер­шине его сто­яли нес­колько ни­зеньких кус­тов ракит­ы. Как прес­мы­ка­ющее, полз меж­ду тра­вою Касьян, бережн­о раз­водил в сто­ро­ны ру­ки, хваталс­я ими за тра­ву или упиралс­я в зем­лю и, ти­хо ше­ве­ля всем те­лом, буд­то рас­ка­чи­вая лод­ку, по­ды­мал­ся вы­ше. Након­ец, он всполз на са­мый верх кур­га­на, ос­та­ва­лось только разд­ви­нуть куст и ос­мот­реть ок­рест­ность, уже Касьян под­нял ру­ки - и ос­та­но­вил­ся, за­таил ды­ха­ние: за кус­том пос­лы­шал­ся шо­рох, зашевелилас­ь тра­ва и, вол­нис­то вытяг­иваясь, вы­полз­ла из под ра­ки­ты страш­ная змея; уви­дя че­ло­ве­ка, она быст­ро по­да­ла на­зад свою го­ло­ву, за­вилась в нес­колько ко­лец, сер­ди­то сверк­ну­ла гла­за­ми и, раск­рыв страш­ную пасть, про­тяж­но за­ши­пе­ла; но, вероятно­, бо­ясь под­ня­тых рук Касьяна, сильно отп­ря­ну­ла в сто­ро­ну и зас­кользи­ла, из­ви­ва­ясь, вниз по кур­га­ну. Ког­да скры­лась нез­ва­ная гостья, Касьян про­тя­нул к ра­ки­те ру­ки, но ед­ва кос­нул­ся вет­вей, они, буд­то по вол­шеб­но­му ма­но­ве­нию, са­ми разд­ви­ну­лись, и меж­ду ни­ми яви­лась го­лова та­та­ри­на, ее уз­кие гла­за на рас­сто­янии нес­кольких верш­ков пря­мо ус­та­ви­лись про­тив глаз Касьяна Та­та­рин, в свою оче­редь, вид­но, за­ме­тив­ший из­да­ли кон­но­го Касья­на, опа­сал­ся за­са­ды и то­же полз на кур­ган выс­мат­ри­вать неп­ри­яте­ля.