Человек

Дьяченко Алексей Иванович

Дядька учил меня выставлять топорище, разводить пилу, учил рубить и пилить. Показал, как отбивается, как точится коса. Научил косить. В плотницком деле, как оказалось, столько премудростей, столько науки и техники, что хорошего плотника я бы без преувеличения сравнил с академиком. Семён Платонович, дядька мой, был именно таким. То есть, академиком плотницкого дела. Да и не только плотницкого. Был и электриком и каменщиком, мог сделать всю проводку в доме, сложить камин и печь. Помню, как из ничего, из листа жести, на моих глазах он сделал изумительную трубу с крышей. Сделал так быстро, так искусно, что я потом смотрел на неё и всё не верил, как это так, из помоев, образно говоря, компот получился.

Сначала

сильно уставал. Ныли руки и ноги, и самому хотелось ныть. На ладонях натёр столько мозолей, что невозможно было сосчитать, все кровоточили и болели нестерпимо. Никому их не показывал и никому о них не говорил. Теперь этим горжусь. В первые дни работы дядьку ненавидел. Казалось жить хуже, чем я живу, нельзя. Казалось, дядька слишком много заставляет меня работать. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это было не так, и ненависть была плодом усталости. Никакой лишней работы я не выполнял, дядька строго следил за этим. Как-то Гвоздь протянул мне молоток и сказал: «На, Коля. Зашить сможешь?». Дядька побагровел, затрясся, и со злобой вместо меня ответил: «Он может анонимку на тебя в КГБ написать, а это сделаешь сам. Что бы было надёжно».

К тому времени он известил уже своих подручных о том, что его племянник писатель. Дело в том, что лет пять назад до описываемого лета, не то в «Костре», не то в «Мурзилке», печатались мои детские стишки. Журнал с моими стихами послали, разумеется, дядьке и с тех пор в деревне меня называли не иначе, как писателем и всерьёз прочили эту карьеру.

Услышав про анонимку и КГБ, я сразу же принялся оправдываться и убеждать, что не такой и на это не способен. Меня не слушали. Теперь я понимаю, что никто меня в этом и не подозревал, просто дядька давал понять, что если и понадобится племянника чему-нибудь учить, то этим будет заниматься лично он и чтобы не смели совать мне в руки пилу или молоток. Всё понимается со временем, а тогда до меня не доходило.

На первых порах, к строящемуся дому, я и не подходил. Бегал за водой к колодцу, готовил несложную еду. Варил картошку, яйца. До меня всем этим заведовал Гвоздь. Завтрак он так и продолжал готовить, так как я не мог рано вставать, всё же меня жалели. Затем стали постепенно приобщать к плотницкой работе, стали доверять выпрямление гвоздей и доставание их гвоздодёром из досок, разрешили подавать брёвна, доски и все сопутствующие материалы. Затем доверили эти самые брёвна и доски торцевать. Так помаленьку и ввели меня в курс дела, научив практически всему. Дошло до того, что не боялись доверять циркулярку, на которой я один, без надсмотра, распиливал доски на рейки.

Отец мой, специалист по радиотехнике, не мог забить в стену гвоздя и мне, тогда уже познавшему кое-какие секреты, и съевшему на забивании гвоздей собаку, всё это казалось смешным и нелепым. Я гордился собой, а отца презирал. Воистину, кто не был глуп, тот не был молод.

Первый дом был для меня открытием. Открытием во всём. Даже дядя предстал с неизвестной, наивной и трогательной своей стороны. Его в щёку укусил комар, простой, обыкновенный, каких тьма. Дядя стал чесать укус, а затем вдруг, обращаясь ко мне, сказал: «Ну-ка, Николай, выдави». Я стал отговаривать, уверять, что зуд через минуту пройдёт. Он посмотрел на меня с разочарованием и тихо, еле слышно признался: «Чешется сильно, не могу терпеть. По-моему, она мне яйца туда отложила». Услышав такое от деревенского жителя, я чуть не засмеялся, по-моему, улыбку всё же скрыть не удалось. Комариный укус дядька расковырял до крови и только после этого успокоился.

Основная работа, то есть тяжёлая, началась для меня со второго дома. Это там я заработал все мыслимые и не мыслимые мозоли. О мозолях вспоминаю лишь к тому, чтобы лишний раз похвалить Самовара и Гвоздя. Они видели мои мозоли, доброжелательно улыбались, подбадривали, говорили «здоровей будешь».

Им нравилось, что я не скулил. Мозоли, действительно, болели только тогда, когда я себя жалел, когда спал или работал, то их словно и не было, про них забывал.

Сначала болели и мышцы, и кости, и жилы — всё, что только могло болеть. Болела голова, я не высыпался. Ложился спать и долго не мог заснуть. Перед глазами плыли брёвна, которые я корил, снимал кору, доски которые торцевал и подавал, инструмент, кривые гвозди, циркулярка. Всё это шло как в калейдоскопе, кадр за кадром. Пока всё увиденное за день и запечатлённое памятью не промелькнёт перед глазами — не засыпал.

А бывало наоборот. Только коснёшься головой телогреечки, которая заменяла подушку, и сразу сон. Даже не сон, а мгновенный провал в забытье, короткий и сладостный. Кажется, не успел ещё, как следует веки сомкнуть, а ночь уже прошла, будят, говорят: «Вставай Коля, что-то заспался, завтрак остыл».

Признаюсь, второй дом для меня был всё одно, что Сталинград для фашиста. Точно так же попал в окружение, из которого невозможно было выбраться, потерял все силы и собирался сдаваться. Рубашка на мне не просыхала, хотелось пить, спать, одолевали комары и слепни. Много работали. С семи утра и до двенадцати ночи включительно. Хозяевам не мешали, ибо они не жили на стройке, приезжали два раза в неделю на час, другой, давали указания и уезжали. Если заказчика что-то не устраивало, то всё без нареканий исправлялось.

Как я уже говорил, дядька не только строил дома, он ещё, по желанию заказчика, тянул в них проводку. Помню, сидел Семён Платонович на крыльце и прутиком рисовал на земле какой-то, только ему одному понятный, чертёж. « Это генератор, это нагрузка… Ну, всё правильно. Нет, погоди, — говорил он сам себе, стирая рисунок и принимаясь за другой. — Это у меня сила, это у меня ноль. Отсюда провод идёт на эту клемму, отсюда на эту. Ну, правильно».

Он встал, энергично отшвырнул прутик и вошёл в дом. Это был последний день на втором строительном объекте. Дядька подвёл провода к счётчику, запер дверь на ключ, а ключ отдал хозяину. Не денежного расчёта, не распитой бутылки по поводу окончания строительства, ничего не последовало. Видимо обе стороны были заранее предуведомлены, да и скорее всего, заказчики рассчитывались и пили с начальником леспромхоза, а насчёт строителей была строгая директива — не угощать.

Да оно было и к лучшему, что без спиртного, ведь уже в тот же день мы вели подготовительные работы на новом месте.

Новое место, третье по счёту, стало, если можно так выразится, кульминацией моего «отдыха». Строительство велось в деревне, два первых дома возводили на дачных участках, от воды далеко и с едой плохо. А тут — раздолье. Парное молоко, свежие яйца, огород, лес, река и сам дом на горе — красотища. В общем, всё по -другому, иначе.

Сначала спали в хозяйском доме, а затем перешли в тот дом, который сами же и строили. Сделали двухэтажные нары, временные конечно, на них и расположились. Надо сказать, что строительство началось с того, что хозяин попросил сделать в старом доме террасу, затем, оценив работу, долго не думая, заказал и новый дом.

Звали хозяина Антонасом Антонасовичем. Впоследствии от жены его узнал, что соседи дразнили бедолагу, называя то Фантомасом Фантомасовичем, то Сатаною Сатонасовичем. Дядя называл его Анатолием и хозяин не обижался.

Жену его, Регину, в первый раз увидел в тот день, когда закончив террасу, мы были приглашены на ужин. До сих пор не могу себе объяснить свинского поведения Антанаса Антанасовича за столом. Возможно, он думал, что мы так едим и хотел показать, что такой же. То есть, хотел подмазаться к рабочему классу, или нервничал из-за того, что я смотрел на его жену. Затрудняюсь объяснить, но то, как он ел, как вёл себя, с брезгливым отвращением я вспоминал ещё долго.