Человек
Шрифт:
— Не торопись, пись, пись. Приободрись, дрись, дрись.
Регина проводила в спальню, на второй этаж, была словно не в себе. Я стоял и ничего не предпринимал. Тогда она, опомнившись, предложила:
— Хочешь, покажу картину моего друга, художника?
Я кивнул. Она достала холст с изображением голой женщины, лежащей на диване. В одной руке женщина держала яблоко, а другой гладила кота сидевшего на полу, рядом с диваном.
— Нравится? — Спросила она.
— Да, — без энтузиазма ответил я.
— С меня писали. Правда, он многое
С этими словами расстегнула рубашку, которая была на кнопках. Не расстегнула, а разорвала пополам, и взору предстали действительно достаточно большие груди.
— Красивые? — Поинтересовалась Регина.
— Да, — спокойно ответил я.
— Хочешь погладить? — Спросила она, глядя в сторону.
Я вспомнил, что на картине вместе с Региной был нарисован кот и стал смотреть по сторонам, вместе с ней, в поисках последнего. Регина засмеялась, но не своим звонким и свободным, а каким-то визгливым, вымученным смехом.
— Да, не кота, а груди.
— Зачем? — Не понял я.
— Посмотришь, какая мягкая кожа, — пояснила она, пристально всматриваясь, пытаясь понять, не валяю ли я «Ваньку».
Осторожно, одним пальцем, дотронулся я до груди и сразу же руку убрал.
— Да, гладкая, — сказал я, как бы отвечая на вопросительный взгляд Регины.
— Ты всей рукой, — тяжело дыша, пояснила она.
Я положил ладонь на грудь и слегка её погладил.
— Помни, посмотри, какая мягкая.
Помял, действительно оказалась мягкой, а вместе с тем и упругой.
— Там молоко? — Поинтересовался я.
— Ага, коровье, — не выдержав, огрызнулась Регина. Она уже не сомневалась в том, что я над ней издеваюсь, знала бы какой телок перед ней.
— Почему коровье? — Удивился я.
— Ну, почти такое же, как коровье, — что-то уже придумав, сказала Регина, — по вкусу почти не отличимое. Хочешь попробовать?
Она задала вопрос и, не дожидаясь ответа, подняла ладонью грудь и предложила мне. Я припал губами к соску и стал ждать, когда же, наконец, в рот польётся молоко.
— Думаешь, само потечёт? Надо с силой сжимать грудь и в помощь, хотя бы для начала, подсасывать.
Я стал потихоньку, как музыкант, играющий на флейте, надавливать пальцами на белую плоть груди и при этом мусолить губами сосок. Регина вздрогнула, у неё при этом вырвалось, что-то похожее на стон. «Ассс», — прошипела она, и после этого стояла некоторое время, замерев, с открытым ртом и закрытыми глазами.
Я бросил грудь, стоял и смотрел на неё.
Открыв глаза, она спросила:
— Никак? Наверное, закупорилась. Попробуй другую.
Подсунула вторую грудь. Со второй была та же история, молока не дала, а хозяйка, точно так же болезненно-сладостно простонав, сказала, что молока два дня не пили, вот и застоялось. Попросила более интенсивно размять груди, для чего легла на диван, перед этим сняв джинсы и оставшись в одних трусиках.
Я стал массировать
— Не так, — стала учить Регина, — одной рукой одну, а другой другую, и одновременно.
Я слушался. Когда Регина легла, груди не выглядели большими. Казалось, молоко растеклось по телу и его не собрать. Думал: «Зря легла», но ей ничего не говорил, добросовестно разминал. Правда, массировать пришлось недолго.
— Бог в помощь, молодой человек, — услышал я за спиной голос Антанаса Антанасовича. — Вам, смотрю, самую тяжёлую работёнку подкинули.
— Ерунда, — радушно отозвался я, продолжая массаж, что называется, на совесть. — С приездом.
Услышав мой ответ и видя, как при этом я добросовестно наминаю груди его жене, Антанас Антанасович разразился таким гомерическим хохотом, каким сдержанные литовцы, должно быть, не смеются. Да и я, глядя на него, оставил своё занятие и тоже стал смеяться.
В тот же день Регину Антанас Антанасович отправил в город, а нас прогнал. Видимо решил, что литовцы будут строить лучше. Ну, что ж, как говорится, хозяин — барин.
Встретил я зимой того же года их на Невском, Антанаса Антанасовича и Регину. Прохаживались, гуляя под ручку, улыбались друг дружке, меня отказались узнавать и в ответ на приветствие промолчали.
Однако надо рассказать, каким образом закончилась моя плотницкая карьера, так называемый, отдых в деревне.
Строили мы дом двум скромным пожилым людям, с первого дня и началось. Хозяйка, седая старушка, сварила хороший суп из белых грибов. Сидели мы в их старом доме, ели суп, всё было тихо и мирно. Гвоздь первым съел свою порцию, облизал ложку снаружи и изнутри, никогда так себя не вёл, и сказал:
— Вот что, мамаша, работа у нас тяжёлая, нам надо, чтобы каждый день в супе мясо было.
Тут и началось. Дядька, чуть было, прямо за столом, Гвоздя не убил. Сцепились, еле разняли. Дядька выгнал Гвоздя из бригады, но на этом беды не кончились. Я как-то сразу почувствовал, что моя плотницкая эпопея подходит к финалу.
Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с искушением, тем более что всё было по-домашнему.
Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась в том, что выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.
Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что надо подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и он не сможет забодать. Такое рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.