Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
— Да!
Мне не следовало уходить. Я сделал неправильный выбор. Поторопился. Не рассмотрел все варианты.
— Я признаю, что…
— Ты научился говорить высокопарные слова?
— Юль… — кривлюсь, словно в рот попало что-то горькое, невкусное и очень кислое.
— Долг, честь, присяга… Бабки, наконец!
— Что? — стараюсь не смотреть ей в глаза, да и в целом на нее, поэтому прочесываю расфокусированным взглядом незанавешенное окно, с противоположной стороны которого моим глазам представляется до усрачки милая картина.
Мой сын смеется, подпрыгивает,
— Ему здесь вольготно, да? — киваю на суетящегося ребенка. — Где вы живете?
— Убирайся, Святослав. Вали в ту жопу мира, из которой выполз.
— … — возвращаюсь к ней лицом.
Сука, блядь! Да лучше бы я этого не делал!
— Игорь — мой сын. И закончим на этом! — твердо и негромко заявляю.
— Нет, не твой, — с издевательской усмешкой отвечает.
— Сергей сказал…
— У папы, — наматывает пальцем виртуальный шарик у виска, — с головой не все в порядке. Это всем давно известно. Ты, видимо, не в курсе. Еще бы! Если не ошибаюсь, ты с одухотворением отрабатывал очередной прибыльный контракт. Чмо!
— Что ты кроешь?
— Говорю, что у моего сына есть другой отец. Понятно?
Как раз смотрю на этого удода! Красов о чем-то разговаривает с Сергеем, посматривая за беготней мальчишки.
— Холеный пид.рас! — с ухмылкой поджимаю губы. — Трахает тебя? Ты довольна?
— Да, довольна, — вцепившись пальцами в обивку стула, раскачивается на месте. — Я замужем и очень счастлива, а Костя…
— Всегда был пиз.атым долбое.ом.
— Господи! — по-моему, она подкатывает глаза и сильно-сильно сокрушается. — Ты так жалок, Мудрый. Жаль тебя. Только маты, грубость и откровенное бессилие. Оскорбляешь нас, изображаешь жертву, в дикаря играешь. Отложенная до лучших времен жизнь, похоже, догоняет. Какого черта, а? Мы приехали. Отец попросил. Да кого я обманываю! Он просто приказал.
— А вы типа выполнили?
— Все-все про приказы знаешь, да?
— Есть такое! — громко хмыкаю.
— Ладно. Стоп! Все! Давай поговорим, как нормальные цивилизованные люди…
— Я слушаю, — перебиваю, потому как не желаю больше закладывать на корочку ее наигранную истерику.
— Ты ничего не добьешься. Запомни, пожалуйста. Заруби на носу или на лбу, набей татуировку себе на жопу, член и яйца. Все, что сейчас происходит, какой-то сюрреалистический экспромт. Не более! Ты сделал выбор, Святослав. Ушел! Тебя страна на подвиги позвала…
— Юля!
— Не перебивай меня, черт бы тебя подрал, — взвизгивает, подпрыгивая на сидении стула.
— … — киваю, мол, хорошо и я на все согласен.
— Я тоже сделала выбор. Я смирилась с тем, что произошло. Видит Бог, не хотела, но, — громко сглатывает, обхватив рукой себе шею, надавливает на гортань и с видимым усилием продолжает, — ничего не попишешь. Я не твоя! Перестала быть твоей, но…
— Прости меня, — все-таки не сдерживаюсь и нагло перебиваю. — Прости!
— Неужели ты не понимаешь, что этим ни черта не исправить.
—
— «Хочу» больше не работает, Святослав. Ты не имеешь права что-то хотеть, что-то требовать, на что-то надеяться.
— Почему?
— Ты умер!
Неправда! Ложь! Я определенно жив. Я, сука, специально выжил.
«Они пользуются своим статусом, майор. Очерчивают территорию, на которую надо бы с опаской заходить. Не верь им. Пусть говорят, что ни х. я не знают, что не ведали, не ведают про то, что вытворяют их благоверные мужья, а ты держи дистанцию и не спеши с какими-либо выводами!»…
— Я здесь, Юля. Я живой!
— Я хоронила тебя. Знаешь, сколько раз?
— Нет, — опустив голову, шепчу куда-то в землю.
— Трижды — только останки. Пять — неопознанное тело, на которое меня просили посмотреть в холодной прозекторской. Там были мальчишки! Господи! Засохшая кровь, скрюченные пальцы, приклеившаяся к коже ткань блядской формы. Это геройство? Это что…
— Это долг!
— Пошел ты к черту! Долгом были я и мое беременное состояние. А у тебя… Не перебивай меня, сволочь, — обхватив себя руками, голосит, притопывая ногами. — Я вглядывалась в их, твою мать, смертью одухотворенные лица, трогала каменные руки, искала оторванные конечности, чтобы поддержать бойца, за которым ни одна сука на опознание не пришла. Возможно, мне выпала большая честь рассмотреть в этой бесформенной массе что-то мне знакомое. Дважды… Дважды я целовала мертвого в лоб! Это что? Чем я такое заслужила? Нет… — мотает головой, шипит и сводит крепко-крепко зубы. — Я жить хочу, Святослав. Нор-маль-но! Без излишеств и без романтики, от которой у тебя на хрен сносит крышу. Твои слова про честь…
— Юля, я все понял.
— Заткнись! — сипит и глухо произносит. — Какие государственные интересы отстаивал лично ты там, где был, где ты погиб, где ты…Я ведь даже не знаю, в какой стране, в каком Богом забытом месте, ты землю носом рыл, чтобы доказать, что можешь, способен, что достоин своих погон. Кто ты? Сержант, лейтенант, капитан… Майор?
Мне дали подполковника! Но…
— Чего добился своими вылазками в тыл воображаемого врага? Все люди — братья! Слыхал о таком?
«Мы для них пришлые, майор. Чужие! Иной менталитет, незнакомый язык, другая — не хуже и не лучше — культура. Их жизнь — их выбор! Сядь, стерва, кому сказал» — тот старый друг штудировал философский бред и отдавал гавкающие приказы улюлюкающим местным бабам, никак не желающим угомонить свое большое рвение…
— Я знаю. Можешь не рассказывать, — вожу носком по полу, полируя темно-серое покрытие.
— Мой сын попал в контрольную группу, Святослав. Он стал маркером, по которому врачи военных госпиталей определяли, кто в данный момент перед ними лежит с оторванной башкой и вывернутыми конечностями. Игорю вот здесь, — она заталкивает указательный палец себе в рот и с той стороны надавливает им на щеку, выпячивая мелкий бугорок, — брали ватной палочкой слюну, а вот здесь, — другую руку запускает себе в волосы, взлохмачивая красиво собранный затылок, — отрезали детский локон. А твоя забытая рубашка…