Черная Ганьча
Шрифт:
– Все ищут свою синюю птицу, - мечтательно сказала Лизка.
– Выдумывают разные фантазии.
– Тряхнула рыжей головой: - А мне не надо ее. Вон их сколько, птиц, вокруг - синих, белых, зеленых.
– Она доверительно обернулась к нему: - Кончу лесотехнический и сюда: хорошо в лесу, лучше нет...
Как так получилось, что они подружились, сами не могли понять. До самого отъезда на экзамены встречались тайком, редко, болтали о всякой чепухе. Больше говорил он, строил всяческие планы, Лизка безобидно посмеивалась. Притвора...
В
Опаздывая, он перепрыгнул через низкий штакетник, ограждающий сад, прямо в кусты крыжовника, чертыхнулся вполголоса, продираясь к дорожке.
– Понимаешь, Лизок, никак от твоего папаши не вырваться. Глаз не сводит.
Она отстранилась от его протянутых рук, и тогда он заметил ее кривую, как у актрисы, усмешечку.
– Приветик, - сказала.
– И до свидания. Можешь проваливаться, рыцарь печального образа.
– Ты чего?
– Я ничего. Просто так. Нравится.
– Я же не на гражданке.
– Мне какое дело. Вас таких много.
– Завела нового?
– Завела.
– Не Бутенко ли?
– Леша во сто раз лучше тебя.
Он изобразил в голосе удивление, хлопнул себя по лбу:
– Надо же! Темно, а она точно как снайпер! Подумать...
– Кто?
– подозрительно спросила Лизка.
– Муха, Лизок.
– Чего?
– Какая муха тебя укусила?
– Дурак.
Он рассмеялся - на Лизку нельзя сердиться, просто невозможно, когда она, как еж, натопыривает иголки.
– Кончим?
– А чего же ты...
– Ничего же я.
– Он обнял ее, она пробовала вырваться, правда, не очень настойчиво.
– Перестанем ругаться, Лизок. Сегодня опоздал, а будешь возвращаться из Минска, встречу на станции, карету к перрону подам. Ты только не подкачай там на экзаменах.
Вся напускная сердитость с нее слетела:
– Не смей, слышишь! И не вздумай... Ты с ума сошел...
– Будет законный порядок, Лизочка. Черепок чего-нибудь сообразит.
– Он постучал себя по лбу.
– Ты поступи, а мне служить...
Она прикрыла ему рот ладошкой:
– Т-с-с... Отец!..
Старшина протопал мимо, в нескольких шагах, обернул голову к полосе света в сад, где роились ночные мотыльки и бабочки.
Лизка неумело прильнула губами к его губам. И выскользнула из рук.
19
Сурову показалось, что уже поздно, что проспал чрезмерно долго и мать, наверное, уехала без него. Он мигом сбросил с себя одеяло, вскочил с постели.
– Ты чего, Юрочка? Спал бы. Ляг еще на полчасика.
– На полчасика?
– переспросил он, зевая.
– Не стоит.
– Как знаешь.
Мать принялась накрывать к завтраку. Термос чаю
Застилая кровать, Суров вздрагивал от знобящего холодка. Запахло осенью. Отъезд матери навеял щемящее чувство разлуки и одиночества. Он подумал, что минут через двадцать возвратится с границы газик, на нем он проводит мать и вернется в пустую квартиру, которая запахла жильем за эти несколько дней.
Вытираясь, украдкой посмотрел на нее. Мать будто ждала его взгляда.
– Ты что такой скучный встал? Не выспался?
– Нормально спал. Тебе показалось.
– Выглянул в окно.
– Не задождило бы. Похоже.
За спортгородком начинался сосняк. Через него пробили тропу к большаку, ведущему в обход лесничества к железнодорожной станции.
Суров сначала не поверил, увидев бегущего по тропе старшину. Кондрат Степанович бежал тяжелой рысцой, переваливаясь с боку на бок и придерживая рукой левый карман гимнастерки, словно там лежало нечто живое. Уже видать было красное от бега лицо, опустившиеся книзу усы и темные пятна пота на хлопчатобумажной гимнастерке. Обогнув спортгородок, Холод перешел на скорый шаг, часто ловя воздух открытым ртом.
Анастасия Сергеевна с чашкой чая в руке остановилась на полпути к столу и тоже смотрела в окно.
– Что же ты, Юрочка! Поторопись.
– Успокойся, мам.
– Какой ты, право.
Суров давно взял себе за правило сдерживать эмоции. Что бы и где ни случилось, держать себя в руках, не показывать, что взволнован. И сейчас, когда Холод, подходя к крыльцу, поправил фуражку, он открыл дверь.
Старшина покосился в сторону Анастасии Сергеевны - она все еще держала в руках чашку чая.
– Чэпэ, товарищ капитан!
Суров натянул гимнастерку.
– Мамочка, завтракай без меня и собирайся.
Пересекая двор, Суров увидел стоящую на выезде, у ворот, грузовую автомашину, толпившихся вокруг нее солдат. Над ними почти на целую голову возвышался Колосков. Ему, жестикулируя в такт словам, что-то доказывал Лиходеев.
– ...Лизка? При чем тут она?
– кипятился Лиходеев.
– Кончайте, - сказал Колосков.
– Капитан разберется.
– Чего разбираться! Я говорю - Лизка. Знаю, что говорю, - торопливо зачастил тонким голоском Мурашко.
– Видали свистуна!
– Руки Лиходеева взлетели кверху, будто он дирижировал хором.
Все это Суров схватил мимоходом, не успев подумать, есть ли связь между солдатским разговором о Лизке и происшествием, о котором, по всему видать, на заставе уже знали.
– Чем порадуете?
– спросил, войдя в канцелярию и выждав, пока Холод прикроет за собой дверь.
На усатом, полнощеком лице старшины была боль. Стоял, вытянув руки вдоль тела, забыв оправить на выступающем животе вздувшуюся пузырем гимнастерку, и с какою-то непонятной виной глядел в лицо Сурову.