Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

– Поселковый, со станции?

– Да знаете вы его. Барановский Васька. Запрошлым годом, помните, в полосу врюхался, на самой проволоке повис. Длинный, как каланча. Сцепщиком работал, выгнали.

Суров в самом деле припомнил пьяного верзилу. Когда его задержали, он с перепугу орал истошным голосом: "Пропа-а-а-ло!" - орал, покуда не очутился в пристанционном поселке под замком у участкового.

– "Пропало"?
– улыбнулся Суров.

– Он самый, - засмеялся Вишнев.

А только пьяный не пьяный - все

равно человек, и за него отвечать надо. Спросил озабоченно:

– Где пострадавший?

И опять стрелочник рассмеялся:

– Васька-то? Вона, в посадке. Без задних ног дрыхнет. Еще в себя не пришел. Вы постойте, товарищ начальник, доскажу для ясности. Васька, значится, с самого ранья тепленький. Пришел ко мне - хоть выкручивай, фляжку, значится, сует: "Хлобыстнем, Христофорыч". Я при деле, на службе, значится, курьерский проводил, иду открывать шлагбаум. Ну, известное дело, послал Ваську куда следует. А тут ваши ребята на газике. Куда едут, я, конечно, не знаю, дело военное. А Васька, тот им наперерез. Ни отвернуть, ни остановиться. Вот Ваське-то и попало.

Пьяный, развалясь на траве под деревьями, лежал кверху лицом, храпел громко, с присвистом. Вся правая сторона Васькиного лица забурела от запекшейся крови, нос и губы распухли.

– Ему не впервой, - пренебрежительно сказал стрелочник.
– Об ем не беспокойтесь, как на кобеле засохнет. Алкаш, одним словом. Они, алкаши, как кошки живучие, холера им в печенку! Прошлый год, помню, Васька этот, значится, набрамшись по самую завязку, в сад ко мне припожаловал. В юне дело было, только-только яблок завязался, махонький. А пьяному - что? Трын трава: зачал трясти. Аккурат я обедать пришел, слышу - шум. Выскакиваю - Васька! "Что же ты, сукин сын, - кричу, - вытворяешь! Зенки, - говорю, - открой, яблок зимний, а ты его..." В сердцах долбанул по дурному кумполу, думал, окачурится...

Пьяный застонал, скрежетнул зубами. Все оглянулись.

Был он омерзительно грязен, лежал колода колодой, с опухшим, кирпичного цвета лицом.

Сурову недосуг было слушать байки словоохотливого стрелочника, время перевалило за полдень. Голову о происшествии еще не доложено, не все выяснено, и, главное, неизвестно, отделался ли Барановский одними ссадинами, освидетельствовать надо его. Солдаты, гадливо морщась, подняли безвольное тело. Суров перехватил обращенный к Барановскому взгляд Шерстнева, полный брезгливой презрительности и злобы.

На заставу Суров возвратился с вконец испорченным настроением. Происшествие относилось к категории чрезвычайных, о которых докладывают высшему командованию, и там издают приказы со строгими взысканиями и оргвыводами. Но не столько они волновали Сурова, сколько судьба Шерстнева. У него не было сомнений, что Голов останется верен своему слову: Шерстнева будут судить.

Суров чувствовал себя ответственным за солдата, и в то же время несколько виноватым - полгода прошло, а он, Суров, так и не подобрал к солдату нужного ключика.

Что

авария произошла без человеческих жертв и увечий, служило небольшим утешением. И все же надо спасти солдата от трибунала. В конце концов, машину можно восстановить за сутки. А Шерстнева, если осудят, потом трудно исправить. Еще в первые недели его службы на заставе Суров понял, что это один из тех молодых людей, которых не сразу раскусишь: скрытные они, настороженные.

Впрочем, что касается Шерстнева, то с течением времени стало ясно: скрытность - всего-навсего оболочка, однажды он вдруг покажется из нее совсем другим, неизвестным.

Думая о Шерстневе, Суров вспомнил еще об одном столкновении с ним, уже давнишнем.

"Почему вы вступили со старшиной в пререкания?" - спросил Суров, вызвав новичка в канцелярию.

"Мы просто не поняли друг друга. Товарищ старшина велел картошку почистить, а я подумал: для этого повар существует. Правильно я говорил, товарищ капитан? Я полагаю: правильно. А взгляд товарища старшины диаметрально противоположен моему, и мы друг друга не поняли".

Присутствовавший при разговоре Холод то белел от гнева, то наливался нездоровой краснотой от шеи до лба. Не выдержал, вмешался:

"Вас для чего сюда откомандировали, знаете?"

"Перевоспитываться. Я, товарищ старшина, стараюсь. Скажите товарищу капитану".

Сурова возмутил наглый тон солдата, и наглость надо было пресечь в корне. Он не дал волю гневу.

"Старшина о вас плохого мнения", - сказал он, думая, что сейчас для первого раза не станет строго наказывать.

"И я о нем невысокого мнения".

"Черт зна що!
– выпалил Холод.
– Полдесятка таких охламонов... виноват, разгильдяев, подбросят - и шагом марш в Новинки".

Новинки? Суров впервые услышал название.

"Что это?"

Шерстнев приятно заулыбался:

"Сумасшедший дом, товарищ капитан. В Минске... Там тоже занимаются перевоспитанием".

"С вами мы как-нибудь справимся здесь".

Наверное, лицо Сурова исказило бешенство, потому что, когда он приблизился к Шерстневу, тот отшатнулся:

"Товарищ капитан, честное слово..."

"Слушай, ты, оболтус великовозрастный, или я из тебя солдата сделаю, или смирительную рубаху надену. Уяснил?"

"Понял... Больше не повторится".

"А теперь вон отсюда!"

Ни до, ни после Суров не помнил себя таким.

С газиком на прицепе грузовик подъехал к воротам заставы. Его уже ждал весь личный состав. Суров, приказав Шерстневу следовать за собой, молча прошел мимо солдат. Лица их были хмуры.

– Рассказывайте!
– сразу, зайдя в канцелярию, сказал Суров.
– И не вилять. Мне некогда вдаваться в психологические исследования, а вам лучше сказать правду здесь, нежели под нажимом - в прокуратуре. Все. Слушаю.