Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Нет, — прошептала она. Губы спеклись и никак не хотели открываться.
А ещё ей хотелось плакать — почему?.. Чтобы не разрыдаться, Таня посильней сжала зубы и закусила губу. Перевела взгляд с потолка на Антона. Его чуть подрагивающие пальцы осторожно перебирали Танины волосы. Губы плотно сомкнуты, на скулах видны желваки. Смотрел он куда-то вниз, дышал тяжело. Напряжённо думал о чём-то.
В это время быстро вошёл Колдун в сопровождении маленького Лыткина.
— Ну, где она? Руку жать не буду, Лиса, лечись, — негромко, по-отечески нежно заговорил он. — Майор живёхонек,
Таня хотела бы ответить, сказать, что это её долг и что не стоит — но в горле стоял такой ком, что ни слова не получалось, и её почему-то знобило.
Вернулась Аля, принялась за её руку. Закончила всё довольно быстро. Антон отодвинулся и теперь безмолвно сидел в тени у стены.
— Ну, всё. Завтра сменим бинты. Может, всё-таки останешься здесь на ночь? — спросила Аля, но Таня решительно мотнула головой. — Ладно. Завтра поговорим. И всё-таки… Господи, Таня, — она вдруг взглянула на неё с таким ужасом в глазах, что Таня вздрогнула. — Таня, как же ты смогла?..
— Не знаю. Не было другого выхода, — прохрипела Таня, с трудом протаскивая слова через голосовые связки. Думать об этом сейчас она не могла.
— Вы даже представить себе не можете, на что способен человек, у которого нет другого выхода, — негромко, задумчиво отозвался Калужный. — Можно мне её забрать?
— Забирайте, только сразу в землянку отведите спать. И переоденьте. Ну, Танечка, до завтра, с Богом. Валеру я оставила помочь, она скоро придёт. А платье… — тут только Таня поняла, что она до сих пор в окровавленном, порванном, обгорелом платье. — Новое сошью. Если бы не ты, родная, вряд ли оно бы сейчас мне пригодилось.
Когда через минуту Таня оказалась на воздухе, то судорожно, жадно вдохнула полной грудью. Теперь ей казалось, что всё внутри пропахло кровью и смертью. Антон поддерживал её под локоть. Всё внутри у Тани почему-то дрожало. Ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Силы, чтобы идти, кончились после первых же двадцати шагов, и она жестом указала на какое-то обгорелое бревно. Антон помог ей сесть, сам опустился рядом, зашарил по карманам. Быстро чиркнула в темноте спичка, вспыхнул огонёк сигареты. Таня закашлялась, стоило ей только вдохнуть первый клубок дыма.
— Чёрт, да выбрось ты эту дрянь! — прошипела она и с неожиданной ловкостью мгновенно выбила у него из зубов сигарету здоровой рукой. Он оскалился почему-то, уголок губ вздрогнул и пополз вверх.
Посмотрел на неё — пристально, внимательно, долго, и смешливое выражение глаз сменилось болезненным.
— Что? — нахмурилась Таня. Антон промолчал, крутанув головой, смял в пальцах поднятую с земли сигарету.
— У нас... — вдруг вспомнив, вздохнула Таня, — Надя…
— Я знаю, — Антон быстро поднял глаза, поглядел стыло, сумрачно. — Уже знаю. Не думай об этом сейчас. Иди
И её, подрагивающую, переполненную невыплеснутой болью, глупую, усталую, прижали к чужому боку крепко-накрепко, так, что она бы и пискнула от боли — да побоялась прогнать неожиданное тепло.
— Помню, как увидел тебя в первый раз, — тепло, тихо, задумчиво сказал Антон где-то совсем рядом. — Стояла ты, такая… Такая дурная, Таня, такая нелепая!.. Если бы тогда мне сказали, что ты на такое способна, я бы в жизни не поверил.
— Я и не способна, — прошептала Таня, закрывая глаза. Под щекой — здоровое тёплое плечо. Кажется, всё хорошо, да только на неё вдруг с неимоверной силой накатила стылая, холодная волна горечи.
Кем же ты стала, Таня? В кого превратилась? Думала ли ты когда-то, сидя с книжкой Ремарка у тёплой батареи в своём кубрике, что схватишь нож и, как безумная, с диким, животным криком кинешься на другого человека, будешь бить его до тех пор, пока рукоять ножа, пропитавшаяся кровью, не выпадет из рук?
За словами о Родине, о долге и обязанности Таня вдруг увидела только одну картинку: человека, убивающего человека.
Чудовище.
— Неужели правда способна? — с ужасом прошептала она, отрываясь от Антонова плеча, заглядывая ему в глаза. Неужели правда? Неужели… И он так считает?
А Антон смотрел, разглядывал, будто первый раз видел — или не узнавал. Головой почему-то качнул. В уголках объятых неизъяснимой тоской тёмных глаз возникли лучистые морщинки. Медленно, будто всё ещё не веря, он прошептал:
— Что же они с тобой сделали?..
Сама не зная почему, Таня вскочила с бревна, едва не упав. Ощутила острый, болезненный укол где-то внутри.
— Ничего! — всхлипнула вдруг она, чувствуя, как всё, всё, что ей надо было спрятать, рвётся наружу. — Никто со мной ничего не делал!
— Таня… — Антон быстро встал, взял её за локоть, заглянул в глаза виновато, но твёрдо.
И она знала, что делает неправильно. Прекрасно знала, что, может, рушит всё, что у них осталось, но уже не могла остановиться. Слёзы рвались наружу, рвалась невыплаканная досада, съедающая душу невыраженная горечь по убитому состраданию.
— Я всё это сама выбрала, и я знала, на что иду, и пошла! Я сама виновата! Да отпусти ты меня, сама пойду! — крикнула, выдернула здоровый локоть из его пальцев, увидела выходящую из медпункта Валеру и быстро пошла к ней, путаясь в подоле испорченного обуглившегося платья.
Кажется, он сказал что-то ей вслед. Она не расслышала.
Тане казалось, что её раскололи на кучу осколков.
Таня сидела на том самом вчерашнем столе, свесив ноги вниз. За маленьким окошком занимался вечер. День выдался ясным, и майское нежаркое солнце уже садилось за верхушки деревьев, золотя всё вокруг. Таня щурилась, косилась на свои волосы: от солнца они стали совсем рыжими.
— Да ты бы хоть слово проронила, — вздохнула Аля, выбрасывая грязные бинты.
Только сегодня Таня наконец-то поняла, что такое раны — настоящие раны. Левый бок при малейшем усилии страшно колол и чесался. Обожжённая и пробитая правая рука горела, пульсировала.