Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Должно быть, от этого-то жгло в глазах и сводило руки.
— Помню, как увидел тебя в первый раз, — тихо повторил он ночные слова. В уголках его чёрных греющих глаз собрались морщинки.
Таня слушала и не слышала. Ей хотелось задыхаться, смеяться, плакать и на весь мир кричать, но огромный, давящий ком в горле не давал ей этого сделать. Она только смотрела на Тона большими-большими глазами, вдохнуть не могла и чувствовала: да.
Оно пришло, и громыхнуло, и распустилось, и расцвело.
Таня Соловьёва по уши влюблена.
И всё-таки она
— Тогда я была другой?
— Ты больше улыбалась.
В груди разлилось тепло. Тепло было везде: под пальцами на Антоновой груди, на шее, там, где её касалась его рука, и на пояснице.
И Таня улыбнулась. Улыбнулась вдруг так, как не улыбалась почти никогда: широко, открыто, во весь рот, не думая о том, что улыбка с зубами у неё некрасивая, дурацкая, просто улыбнулась, чувствуя, как щиплет в носу и колется в груди.
Антон смотрел на неё неотрывно, приоткрыв губы, будто на что-то прекрасное и удивительное.
Таня не думала, что на неё, серую скучную зануду, могут смотреть вот так.
— Когда я уйду, ты должна улыбаться, Таня. Так улыбаться, — сказал он, проводя шершавой ладонью по Таниной щеке. — Война меняет людей. Ты можешь быть смелой и сильной, и ты уже такая. Только, прошу тебя, останься собой, не дай всему этому тебя сломать. Я хочу вернуться и увидеть твою улыбку. Ладно?
Таня только кивнула. Её захлестнуло горячей волной от нежности, от тоски, от чего-то, чего она и выразить не могла, — так сильно, что пришлось торопливо сглотнуть, вцепиться пальцами в чужую одежду. Таня потянулась вверх, пытаясь поймать в темноте взгляд, зацепила колючий подбородок губами.
Ещё секунда.
Бредит она?.. Неужели правда может целовать Антона Калужного?..
— Я не сплю? Скажи мне, что я не сплю… — прошептала она, осеклась: — Нет. Не говори.
Растрескавшиеся губы прижались к влажным, горячим, искусанным губам.
Что-то рождалось у неё внутри, рвалось наружу сквозь рёбра, живое, сильное тепло, которое и не описать.
Но вдруг в поцелуй Антон выдохнул, как-то совсем особенно, мягко и горячо, так, что вдоль её позвоночника побежали мурашки. И поцелуи поменялись, она и не поняла, когда и как, да только из мягких и лёгких стали вдруг тяжёлыми, обжигающе жаркими и голодными.
Ничего, думает Таня. За все эти месяцы. За каждую минуту без него.
Она и не представляла, что бывает так горячо, открыто. Сердце заколотилось совсем заполошно, когда обе его руки соскользнули ей на спину, огладили, прихватили.
Голова у Тани неожиданно закружилась, она пошатнулась, пола под ногами не чувствовала, но чужое тело тут же перетянуло вес на себя, становясь опорой им обоим. Таня облегчённо выдохнула ему в губы, прижимаясь тесней.
Её целовали, целовали, придерживая руками, прижимали губами пульс на шее, шелестом повторяли заветное, невероятное «Таня, Таня…» и никак не могли остановиться.
Странное, пьяное, сладкое, как ветер в мае, напоенный запахом травы…
А
И она испугалась, сама не зная чего, сердце в груди стукнуло, вздрогнуло — всего на мгновение.
Но Антон замер, почувствовав, как напряглось её тело.
— Нет?.. Страшно? — спросил быстро, тихо. Выражения лица в темноте никак не разобрать. Таня бы, может, и соврала бы, и объяснила бы, и придумала что-то, да только он будто снял с неё всю оболочку, оставил только обнажённую, голую душу.
— Я… Нет, я… Не нужно, Антон, продолжай, — прошептала она примирительно.
Но Антон почему-то замер. Перестал целовать, двигаться, гладить. Просто смотрел, не отрывая от неё взгляда, тяжело, болезненно. Желваки только ходили на скулах, да пальцы на плече у Тани сжались.
Он стиснул зубы. Напрягся.
— Не пойдёт, — покачал головой он. — Ты не Завьялова. И не другие. Не пойдёт.
И после паузы длиной в жизнь:
— Уходи, Таня.
Таня отчаянно затрясла головой, попробовала было что-то сказать, но Антон только поджал губы.
— Тогда я уйду. Спи спокойно.
И ушёл, не оборачиваясь на оклик.
Таня выдохнула, пытаясь собрать мысли. И почувствовала вдруг небывалое облегчение. Потому что — ему не плевать на неё, не плевать на то, как она себя чувствует.
Потому что — он заботится о ней.
Мысли бродили, сердце громыхало, но заснула Таня так быстро и крепко, как не засыпала уже давно.
Ясный ранний рассвет чуть брезжил над полем. Светло-зелёный дымчатый луг переливался золотистыми каплями росы. В особенно низких местах лежал плотный белый туман.
Таня выбежала из чужой землянки, наскоро накинув на озябшие, покрытые мурашками плечи китель. Бежала босая: слишком долго шнуровались бы берцы. Из растрепавшейся за ночь косы выбивались длинные, русые, чуть влажные пряди, развевались на ветру, лезли Тане в глаза.
По коленям била мокрая гнилая осока. Ступни мёрзли.
Догнала она Антона у леса. Шли разведчики впятером, серьёзные, сосредоточенные, в новых маскхалатах. Увидев её, Антон нахмурился, сказал своим, чтобы шли дальше. Остановился.
— Ты… — задыхаясь от долгого бега по холодной земле, пробормотала Таня, — ты почему не разбудил меня?..
— Долгие проводы… — нахмурился он.
— Стала бы я плакать! — тихонько фыркнула Таня. — Ещё чего.
Наконец, она подошла к нему вплотную. Жадно всмотрелась в чужое лицо, обняла себя за замёрзшие плечи.
— Ну, что ты смотришь? — нахмурился он.
— Просто смотрю, — Таня пожала плечами. — Будь осторожен.
— Знаешь, меня мама рано родила, не доносила месяца полтора, — вдруг с тихой улыбкой воспоминаний заговорил он. — Она потом рассказывала, что все говорили: я не выживу. Маленький был, тщедушный, еле дышал, есть не мог… В общем, попрощались со мной. А я — вот. Так что живучий, — хмыкнул он и добавил, помолчав, с небрежностью: — Лучше ты не пропади.