Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Неслышные шаги один за другим, курок пистолета возведён. Несколько секунд — тишина. И судорожные, загнанные вздохи Соловьёвой за тонкой дверью, на которой всё ещё видна утренняя вмятина от стула.
Никого, кроме неё, в ванной нет.
Жива. Она здесь. И он здесь. И всё, всё будет хорошо, Соловьёва. Только открой эту чёртову дверь. Ну, скажи же хоть что-то, ты ведь знаешь, чувствуешь, что я здесь. Господи, господи, глупая Соловьёва, ну что же с тобой?
— Кровь идёт? — тихо спросил он, прислонившись затылком к закрытой двери и напряжённо прислушиваясь. Её дыхание —
Это молчание режет больнее, чем тот самый нож по его грудной клетке. Раньше он думал, что больнее ничего нет. Сколько нового я узнаю с тобой, Соловьёва.
Кровь тёмная — значит, кровотечение не артериальное, и значит, что ещё пару минут на то, чтобы дать ей шанс открыть дверь самой, прежде чем он выломает её, у Антона есть. Что, чёрт возьми, здесь случилось?
— Ты должна мне новый ковёр и зеркало, — подобие шутки получается у него как-то сипло.
Соловьёва не произносит ни звука. В двух шагах от себя на полу Антон видит сложенную вчетверо бумажку, тоже попачканную кровью. Быстро наклоняется и берёт её в руки.
Так вот чем так тягуче знакомо пахло. Кровью.
— Если ты откроешь дверь прямо сейчас, я, так и быть, прощу тебе ковёр, — тихо выдохнул он, быстро развернув голубоватый листок.
Таня, пишет тебе Дима… Война, живёшь хорошо, у нас всё хорошо, школа, деньги… Дима? Судя по количеству ошибок, ребёнок. Брат? Вика? Сестра, наверное, школа, математика, учительница плохая и ставит тройки, мама много работает, хотя ей плохо, хожу в школу, готовлю еду, Вика носит еду маме…
Таня, Риту застрелили в начале декабря.
Соловьёва.
Соловьёва.
Таня.
В голове — шум, а одна часть и вовсе как будто оглушена, будто погружена в воду, пульсирует, шумит. Чуть влажные от крови пальцы соскользнули с бумаги.
Вот, значит, как это случается.
Он не мог вспомнить, хоть убей, тот момент, когда ему сказали, что Лёхи больше нет. Помнил дикую боль после, помнил её очень хорошо, рвущую рёбра изнутри, помнил вкус слёз и крови, помнил беспросветное отчаяние.
А этот момент — вот он какой. Всё так просто. Таня, Риту застрелили в начале декабря.
— Ладно, зеркало тоже не в счёт, — едва слышно прошептал он, касаясь лбом двери и присаживаясь на корточки. Так, чтобы оказаться от неё в нескольких сантиметрах. Будто это могло чем-то помочь. Будто он мог чем-то помочь.
За что ей, господи?
За что Соловьёвой, маленькой, глупой и такой доброй?
Почему нож бьёт в самые хрупкие и тонкие спины?
Сдавленный всхлип за дверью, как удар ногой в грудную клетку. На голос не остаётся сил.
— Я знаю, там кровь. У тебя кровь. Я знаю, что ты очень боишься и понятия не имеешь, что делать, — едва слышно произнёс он. — Просто открой мне дверь, я знаю, что нужно сделать. Открой, и я обещаю, всё будет хорошо. Слышишь? Слышишь? Я всё знаю. Я помогу тебе, я обещаю.
В него вливается самая громкая тишина за всю жизнь. Боль. Как… больно её чувствовать. Как сильно что-то болит в груди. Так сильно, что хочется
Да. Он усмехнулся. Да, да. Соловьёва — это глупость.
— Пожалуйста, Таня.
Шах и мат, Антон Калужный.
Замок повернулся едва слышно, медленно, но сразу — значит, она правда сидела спиной к двери. Но в следующую секунду Антон был уже не в состоянии думать; прямо напротив он увидел это бледное, полудохлое, как и он сам, лицо, эти огромные, самые огромные в мире, глаза, распахнутые широко-широко.
— Сейчас… сейчас… — быстро вскочил, собирая отрывистые мысли в клубок, вытащил из кухонного шкафа аптечку, быстро вернулся и замер: она заползла, почти забилась под раковину, прижимая кровоточащую руку к себе и глядя вокруг затравленным зверьком. Он сделал шаг. Она сжалась, будто ожидая удара, и отвела глаза.
Антон раздраженно сжал зубы, борясь с желанием ударить себя или ее чем-нибудь по голове. Он все делал неправильно. Преодолев расстояние между ними, он опустился на корточки возле Соловьёвой, мягко смотря на нее сверху вниз, стараясь поймать ее взгляд. Медленно подняв руку, Антон выставил вперёд пустую ладонь.
Я ничего тебе не сделаю, Соловьёва. Ну же.
Она тут же испуганно отшатнулась, сильнее сжимая губы, отчаянно силясь не заплакать.
Ну же. Ну же.
— Дай мне руку.
Соловьёва вся сжалась и мелко подрагивала, крепко вцепившись пальцами здоровой руки в собственные плечи. Лицо было искажено ужасом. Когда, спустя вечность, она все же ответила, он подумал, что ему послышалось.
— Не надо, — распахнула глаза, глядя на него со страхом.
Господи, Соловьёва, дурная ты, чего ж ты боишься?
— Всё хорошо, Соловьёва. Ну, помнишь? Помнишь, я же обещал тебе. Давай, надо посмотреть.
— Я не пойду никуда, не прикасайся ко мне, я не вынесу, я умру, не прикасайся! — её глаза полны неподдельного ужаса, который на секунду захлёстывает и его знакомой волной.
— Мы никуда не идём.
Он крепко сжал кулак свободной руки, подавляя в себе клокочущее раздражение. Просто быстро, невесомо перехватил дрожащие пальцы, испачканные в крови. Соловьёва на несколько секунд замолчала, будто не веря в то, что осталась жива. Это было так знакомо. Это ощущение, когда ты настолько истерзан, что, кажется, не осталось даже кожи — и тогда любое прикосновение и даже слово обжигает.
У Соловьёвой была пара неглубоких, но широких порезов на ладони и на запястье. Удерживая её непрерывно дрожащую руку, он достал несколько осколков стекла и вылил сверху почти весь флакончик перекиси.
Губы Соловьёвой прыгали, но она упрямо смотрела в сторону и сжимала их. Не хочет плакать при нём. Боится, не хочет унижаться? Гордость? Упрямство? Просто глупость.
— Не надо, — коротко выдохнул он, вытаскивая осколок. Она дёрнулась, быстро, отчаянно взглянула на него из-под бровей, спрашивая одним взглядом. — Очень самоотверженно, но очень глупо. Просто… однажды ты захочешь заплакать. Только у тебя просто не получится.