Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Нужно просто натянуть на ноги берцы, не шнуруя их, на плечи — старенькое пальто, в последний раз умоляюще посмотреть на Калужного, постоянно хмурившегося и молчавшего, и вздохнуть — «я готова».

Ну, я готова, давай, уже можно рушить всё, что выстроено даже не по кирпичику — по песчинке.

Свет в квартире погас мягко, унося с собой наряженную ёлку, подарки, запах мандаринов, безе и праздник. Их праздник. Лестничная клетка была пустой и холодной. А от осознания, что ты здесь почти пустое место, захотелось плакать. Но, конечно, она себе этого не позволила. Плакать при

Калужном — да лучше губы закусать до крови.

Он был зол и как-то рассеян, спускаясь по лестнице слева от неё. Таня видела резкие морщины, прорезавшие его лоб, и тонкие-тонкие губы. Вглядываясь в напряжённую линию плеч, она давила в себе желание просто сделать шаг и растормошить его, потому что, глядя на этот собранный комок нервов, она чувствовала, как противно ноет у неё под желудком. Но он молчал, упрямо глядя под ноги и думая о своём, и Тане оставалось только закатить глаза, окончательно прощаясь с праздником.

— Товарищ старший лейтенант, — голос, почти звенящий от напряжения.

Что сегодня за день?

Всё тот же сержант, что и утром, вытянувшись, но руку к непокрытой голове не прикладывая, словно вырос из-под земли.

Таня моргнула и вздрогнула. Среди полутьмы и тишины его появление кольнуло нервы острой иглой.

— Сержант, — Калужный абсолютно безразлично кивнул, ступая уже на следующий лестничный пролёт, но мужчина будто ожил и быстро зашагал вниз рядом с ними.

— Куда вы направляетесь? — тут же был задан беспокойный вопрос.

Вот именно. Куда?

Калужный молчал, и его напряжение кричало о том, что ещё немного — и случится что-то очень нехорошее.

— Товарищ старший лейтенант, мне известно, что товарищ полковник дал вам широкие полномочия, но я головой отвечаю за безопасность объекта, и я должен знать, куда вы направляетесь в такое время…

Они были уже на втором этаже, когда встретили второго человека в чёрной одежде, который, поймав обеспокоенный взгляд сержанта, тоже отправился по ступенькам за ними. Калужный до объяснений не снисходил, только ускоряя шаг и изредка бросая прохладные взгляды вправо, убеждаясь, что Таня не отстает.

— Татьяна Дмитриевна, вы можете объяснить нам…

— Всё нормально.

Чудно, Таня. Чудно.

Продолжай в том же духе унижаться перед ним.

Лейтенант мельком непонятно взглянул на неё.

— Лейтенант, послушайте, вы, кажется, не понимаете, что безопасность состоит…

— Что, может, ещё побежим? — недовольно прошипела Таня, перебивая сержанта и не успевая за быстрыми шагами Калужного.

Где-то наверху раздался истошный женский визг, леденящий кровь, и Таня застыла, едва не споткнувшись. Замерла, еле дыша.

Калужный, дошедший уже до конца лестницы, замер тоже. Оба мужчины в чёрном застыли, прислушиваясь и готовясь бежать наверх. В следующую секунду Тане показалось, что она падает с лестницы, ломая все кости, которые только есть в её теле.

Звук сирены, который нельзя спутать ни с чем, прорезал полумрак подъезда — и грудь стиснуло невозможностью вдоха.

Ревущее отчаяние в груди.

Пустота перед глазами.

Только серый, гладкий, идеально гладкий бок бомбы…

—

Соловьёва, — замершие тёмные глаза, отражающие в себе тусклую лампочку.

Упасть на колени и разрыдаться, забиться в угол, чтобы больше никогда не слышать этого воя, не думать, закрыть глаза… Последнего не получилось, потому что два чёрных омута глядели на неё из-под бровей, цепляя, как на крючок, и таща за собой.

— Руку, Соловьёва, — низко, почти неслышно сказал он, протягивая ладонь снизу и смотря на неё пристально, точно гипнотизируя. — Быстрей.

Отчего-то Тане кажется, что в ладони, которую он подал так резко, должен быть нож или, по крайней мере, пистолет, и она едва не падает, шагнув назад и широко раскрыв глаза.

Но ладонь у Ан-тона пустая. Причудливые узоры линий танцуют на ней, подчиняясь тусклому свету, льющемуся с потолка, и Таня хватается за неё, едва не споткнувшись. Хотя падать ей уже не так страшно. Из подъезда они выбегают раньше, чем где-то наверху открываются первые двери.

Ночной холод подействовал отрезвляюще, хотя всё, что сейчас она могла делать — это стараться ничего не слышать и просто держаться за горячую ладонь.

— Внимание! Воздушная тревога, это не учения, — заревел прямо над Таниным ухом динамик на фонарном столбе, где-то сбоку на Невском послышался лязг и скрежет: авария, должно быть. В красивом пятиэтажном доме с колоннами прямо над ними зазвенели стёкла, и Калужный еле успел вытащить её из-под переливающегося дождя осколков. На перекрёстке мужчина в пальто расстреливал чёрный джип, каждый раз тщательно и долго целясь.

Наверное, время воздушной тревоги — это время, когда можно всё.

Люди выбегали из домов, ошалелые, с огромными, в пол-лица, глазами, многие — в костюмах или красивых праздничных платьях, без курток. Бежали в разные стороны, кто куда, натыкались друг на друга, падали, ругались, кричали. Ветра не было.

И вот тогда, хорошо прислушавшись, за монотонным шумом просыпающихся, до смерти напуганных улиц, она услышала тихий, едва различимый гул; обернулась назад, на ночное беззвёздное небо, подёрнутое коричневыми облаками, задыхаясь от быстрого бега, пытаясь угадать: успеет увидеть самолёты или нет?

— Мы успеем, Соловьёва, — прохрипел Калужный впереди, таща её за руку, — мы не можем не успеть.

На входе в метро уже была толпа, но ещё не было ни милиционеров, ни спецслужб; люди проталкивались внутрь, кто как мог, разбивая стеклянные двери и створки турникетов. И они протолкнутся. И они зайдут. Обязательно. Он же обещал?

Калужный быстро отпустил её руку, тут же крепко, намертво подхватывая Таню под талию, до хруста в рёбрах, и подтянул её к себе подмышку, как котёнка. «Голову, Соловьёва», — прорычал он, сразу попадая в гущу толпы, и Таня успела вовремя прижать лицо к его бушлату, пропахшему костром, потому что в следующую секунду на неё снова, как тогда, во время первой бомбёжки, обрушился град ударов и пинков. Всё, что ей оставалось, — это перебирать ногами, не отставая от Калужного, и напряжённо вслушиваться в нарастающий гул, который покрывал оглушающую симфонию криков, плача и ругательств.