Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Это было забавно: они будто договорились молчать и считать, что это всё нормально: то, что они вместе готовят, находятся на одной кухне, не приближаясь друг к другу, но и не шарахаясь, то, что Калужный — подумать только — сам достал из духовки её безе, с интересом уставившись на золотистые кривоватые кругляшки, и начал выкладывать их на тарелку, предварительно обжегшись и проматерясь.

Это не нормально, Таня. Это ни черта не нормально.

Но ведь это всё пройдёт, стоит только им вернуться в училище. Там всё встанет на свои места: он заберётся в свой колючий

панцирь, она — в свою форму, и всё пойдёт так, как шло до этого.

Майор, устроившийся на диване, поднял голову и, кажется, взглянул на неё сочувственно и чуть осуждающе, мол, хозяйка, сама-то веришь в то, что говоришь?

— Она уже чистая, Соловьёва, ты дырку протрёшь, — спокойно заметил Калужный из-за плеча и добавил совершенно будничным тоном: — Не пишут?

Её рука, немного нервно возящая тряпку по столешнице, замерла, но через секунду Таня с удвоенным старанием продолжила оттирать несуществующие пятнышки. Из неожиданности, перемешанной с постоянным беспокойством, в результате получалось раздражение.

— Это не ваше дело, — сказала она и тут же поняла сама: не так, всё не то, и голос её, вместо того, чтобы искрить злостью, приглушён.

— Но ты почему-то имеешь право совать нос в мои дела, — тёмные глаза впились в неё, и тонкие пальцы сильнее сжались на голубой тарелке.

— Ваши дела мне безразличны, — произнесла с расстановкой. — И я понятия не имею, с чего вы это взяли. Не вокруг вас вращается наша планета. Это так, для справки. Вы, видимо, не в курсе, — прибавила.

Снова начала тереть уже почти зеркальную поверхность. Каждое слово — будто шаг на опасную почву, будто шажок по лезвию ножа.

Таня чувствовала правым плечом, как он смотрит, прожигая в районе рёбер дыру; ощущала боковым зрением, как он замер и не двигается слишком усердно для того, чтобы можно было подумать, что Калужный не обратил внимания на её слова.

Сейчас скажет.

Она шумно втянула воздух ноздрями, готовясь к атаке.

И через секунду почувствовала, что Калужный напрягся, отводя от неё глаза; тут же сама быстро взглянула на него, уловив какое-то мгновенное изменение в воздухе. Он повернул голову в сторону окна, опустив подбородок и напряжённо прислушиваясь к чему-то.

Сама Таня решительно ничего не слышала, кроме редкого шипения телевизора, когда фильм начали прерывать какие-то шумы.

— Товарищ…

— Тихо, — он резко поднял руку, и Таня готова была поклясться, что услышала, как зазвенело вокруг них напряжение. Обойдя её, он быстро подошёл к дивану, щёлкнул пультом, и квартира погрузилась в тишину.

— Что случилось? — прошептала она, ничего не понимая, но чувствуя нарастающее в груди утреннее беспокойство.

Калужный не ответил, быстро шагнул к окну и распахнул его. Колючий зимний ветер тут же ворвался внутрь, обхватив Танину голую шею, и она испуганно поёжилась: ощущение было знакомым и болезненно неприятным. Будто чьи-то мертвенно-ледяные пальцы сомкнулись на коже. Калужный обернулся, всё ещё прислушиваясь, и посмотрел на неё в упор. Желваки под смуглой кожей ожили, и побелевшие губы сложились в одну тонкую линию.

—

Что происходит? Что-то случилось? Или случится? Или случается? — формы времени закончились, как и воздух, и Таня, всё больше поддаваясь леденящему беспокойству, испуганно замолчала.

Что? Выстрелы? Маньяки? Шпионы?

Усталый мозг практически пульсировал, подсовывая ей новые, всё более пугающие варианты, но на смену им быстро пришла отчаянная злость, шевелившаяся под кожей, потому что Калужный стоял, глядя сквозь неё и не моргая, и выражение его лица становилось всё серьёзней.

— Да скажите вы мне, что происходит?!

— Одевайся, Соловьёва, — коротко выдохнул он, шагая к прихожей.

Одевайся, Соловьёва?! Нет, серьёзно? Одевайся, когда на столе уже стоит тарелка с безе, вскипячённый чайник дымится, пуская весёлые клубы пара по всей квартире, а часы показывают половину двенадцатого? Правда?! Волна возмущения уже подкатывала к горлу, и Таня, уперев руки в бока, обернулась к Калужному.

— Одевайся? И всё? А больше ничего не сделать? Куда вы собрались? — на одном дыхании выпалила она, стоя посреди какого-то хаоса, потому что Калужный, напряжённо прислушиваясь, кажется, не слышал её вовсе.

Почему. Нельзя. Чтобы. Всё. Было. Нормально?! Почему нельзя просто сесть на диван, дождаться Нового Года, зажечь бенгальский огонь и порадоваться? Куда он идёт? Что происходит? Что значит «одевайся, Соловьёва»?

Наверное, они хронически будут по уши в проблемах.

Молчание, действующее на нервы, словно непрерывно капающая вода, скрипевшее по ним, будто по расстроенной скрипке с оборванными струнами.

— Всё нормально. Бушлат не трогай, надевай своё пальто.

Когда она смотрела на Калужного, ей становилось страшно от той сосредоточенной в одну точку решимости, которая сквозила в его чёрных глазах и с каждой секундой просматривалась всё чётче, концентрируясь у радужек.

— Всё нормально. Одевайся, — повторил он с нажимом, игнорируя возмущённый звук, который она издала.

Всё нормально.

Эта фраза кричала: «Я вру тебе прямо в глаза!»

Таня стояла посреди квартиры, обессиленно опустив руки, и смотрела на высокую прямую фигуру, замершую у двери в точно такой же позе, стояла и с опустошающей усталостью думала, что всё это здание, которое они выстроили, совсем скоро обрушится им на головы, погребя под обломками их обоих. И, наверное, Таня будет лежать под ними ещё много дней, плача и сходя с ума, совсем так, как лежала под обломками польского посольства, защищая своим телом бомбу от падающих сверху осколков и камней.

В детстве, ещё до того, как мама взяла к себе Риту, Вику и Димку, Таню однажды ударило током: кажется, в доме чинили дверные звонки. Таня как-то потянулась, растопырив пальцы, и в следующую секунду уже рыдала на весь подъезд, потому что было очень больно.

Сейчас ей казалось, что здесь, в этой квартире, она каждую секунду тянется к высоковольтному обнажённому проводу; ещё пару мгновений — и её шарахнет током. Только в этот раз, наверное, уже гораздо сильней.

Всё пройдёт, Таня. Всё проходит.