Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Соловьёва, — он смотрит неверяще и делает в её сторону шаг, быстрый, порывистый, но она уже не может остановиться, отходит ещё дальше и плачет сильнее, размазывая слёзы по лицу. Плевать, что это плац, вокруг казармы, что их увидят и, наверно, будут обсуждать, но она просто не может сдержать в себе это огромное чувство.
Ей так больно, что сердце сейчас разорвётся.
— Вы… Два месяца! Я не видела вас два месяца, я думала, что ты… ты… Да чего я ждала, дура, чего я ждала! Вы такой же пустой, и мне противно стоять рядом с вами!
— Соловьёва, — повторяет
На секунду Таня думает, что шагнёт к нему, потому что это он и руки эти — его, но он был с ней, был с ней, и ей так горько и так гадко, что она всхлипывает в последний раз и кричит:
— Можете радоваться, я ненавижу вас так же сильно, как вы меня!
И уходит совсем.
Четверть ночи она рыдает в туалете, прижав колени к груди. Валера обнимает её, кладёт голову ей на спину и несколько часов подряд шепчет, что всё будет нормально, а это — просто нервы.
Тридцать первого марта вечером Сидорчук, перекрестив каждую, посадил тридцать три человека и лейтенанта на электричку до Питера. Пассажиры, для которых люди в военной форме уже давно перестали быть новостью, с некоторым любопытством рассматривали девочек в грязноватых маскхалатах, и Таня чувствовала себя не в своей тарелке.
Уезжать из Мяглово ей вообще было тяжело. Даже страшно. И, оглядываясь на девчонок, она понимала, что каждая чувствует то же самое. Там, среди траншей и окопов, они были на своём месте, грязные, усталые, провонявшие костром, потом и оружием до нижнего белья. В Санкт-Петербурге придётся надеть узкую парадную форму, зайти под высокие своды вылизанного штаба и пройти по плацу на выпуске торжественным маршем. Всё это было непривычно и как-то пугающе.
— Ты как? — тихонько спросила Таня у Машки, голова которой лежала на Надиных коленях. Позавчера Широкова вдруг закашляла, и температура у неё подскочила под тридцать девять. Она так трогательно умоляла Калужного никому ни о чём не говорить (вернее, просто почти повисла у него на ноге и орала благим матом), что в итоге он плюнул и сказал: «Чтобы ко второму была совершенно здорова».
— Нормально, голова раскалывается только, — пробурчала Машка, снова закрывая глаза.
— Это тебе за твои песни, — с другой стороны вагона откликнулась Дашка Арчевская. Не успели девчонки обвиняюще зашикать на неё, как Даша достала что-то из кармана и передала Тане.
— Для себя берегла, между прочим, ну да что уж. Этому стрепсилсу уже года три, но он, наверное, не портится.
Общими силами Таня с Валерой уговорили съесть таблетку стрепсилса отчаянно сопротивляющуюся Машку, которая, оказывается, на дух не переносила любые продукты со вкусом мяты. Но, вспомнив, что она никуда не поедет, если не вылечится, Широкова покорно раскрыла рот, а потом и закрыла глаза.
Таня облегчённо выдохнула и, скучая, повертела головой. Наткнулась на затылок Калужного, сидящего на несколько рядов впереди.
Осознав на следующее утро после этого идиотского вечера весь ужас своего психоза, Таня старалась не смотреть
Он может спать с кем хочет и когда хочет — Таню это ну ни капельки не касается. А то, что случилось… Что ж, это просто ещё одна проверка на прочность, которую она не прошла. Нужно просто сказать себе привычное «заткнись, заткнись, заткнись», поднять голову, вздохнуть поглубже и идти дальше. Так она и сделала.
Здание Питерского вокзала показалось ей таким огромным по сравнению со станцией в Мяглово. И вообще со всеми постройками в Мяглово. Весь город, хоть и полуразрушенный, был одной сплошной громадиной, и девчонки раскрывали рты и удивлялись, идя по улицам. А прошло ведь всего-то два месяца. Будто всю жизнь в какой-то деревне жили, ей-богу.
В училище их встретил Звоныгин со свитой, состоящей из Семёнова и Карпухина. Внимательно осмотрел каждую (Машку поставили подальше назад и поддерживали с обеих сторон), прошёлся по рядам, покачал головой, что-то тихо сказал Семёнову.
— Ну, с богом, девчата, — добавил потом громче. — Молодцы. Рад всех видеть. Отдыхайте пока. Завтра после двух и до двенадцати отпускаю всех по своим делам. Встретьтесь, с кем нужно, попрощайтесь там, форму парадную почистите. Только чтобы без буйства, понятно? И не опаздывать, вам бы поспать ночь.
— Так точно! — громко и дружно ответили они. Звоныгин едва различимо улыбнулся в седые усы.
— Бойцы! — тихо сказал он Семёнову и ушёл. Свита засеменила за ним. Команды «разойдись» не прозвучало, и все продолжали стоять, нерешительно сжимая в руках тяжёлые вещмешки, переминаясь с ноги на ногу и с удивлением рассматривая высокие здания училища.
— Ну что, милый дом, — Калужный поморщился и первый пошёл в сторону общежития.
В общаге всё было так знакомо и незнакомо одновременно, что девчонки как-то сразу расчувствовались, смягчились, а особо впечатлительная маленькая Лена Нестерова даже всплакнула. Та же лестница, тот же этаж, тумбочка, вот огромная книга уставов, за которую в свою вторую встречу с Антоном Калужным Таня спрятала книгу Даши Арчевской, чайник, в котором они варили пельмени, двери в кубрики и, наконец, сами кубрики. Всё пустует, в пыли, но такое родное, такое знакомое.
Кроватки. Родные, замечательные, удобные кроватки. Таня, Надя и Валера тут же уложили Машку и упали на эти восхитительные кровати сами.
И впервые услышали тишину.
Особую армейскую тишину, когда за стенкой о чём-то спорят девчонки, в коридоре тикают часы, а за окнами на плацу кто-то кого-то отчитывает; вдалеке слышится шум шагов какой-то роты, чья-то отдалённая песня — и всё-таки ты закрываешь глаза, утыкаешься носом в подушку и слышишь тишину. Слышишь себя.
Очень скоро девчонки ушли мыться и стираться. Вода в Мяглово была ужасная, и мыло не мылилось вообще, так что с собой каждая привезла целый мешок грязных вещей. Таня осталась с Машей, которая к ночи снова начала гореть и даже метаться.