Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Девочки бог знает откуда достали парацетамол, и Таня впихнула его в Машку вместе с двумя кружками воды. Широкова ненадолго затихла, забылась, и Тане оставалось только машинально менять компресс и вытирать выступающий пот.
Она может не вернуться сюда. Действительно не вернуться. Эта мысль пришла Тане в голову так резко, что она на секунду замерла, а холодная вода с полотенца закапала Маше на лоб. Фронт перестал быть чем-то абстрактным и далёким — она уже на пороге. Остались последняя дверь и последний шаг. Может случиться так, что Татьяна Соловьёва больше никогда не переступит
Часом раньше она разобрала письма, пришедшие ей за эти два месяца. Два было от мамы, одно от Вики и Димы вместе и ещё одно от тёти Кати, дяди Диминой жены. Мама постоянно извинялась за то, что не писала, говорила, что очень любит её и т.д., и ни словом не упоминала о Рите. Вика и Дима писали о школе, о своих поправляющихся оценках, о еде и маминой работе.
Это всё так буднично и порой нелепо, но ведь она может погибнуть и больше никогда не увидеть их всех.
И в итоге, собираясь написать в ответ что-нибудь незатейливое и успокаивающее, Таня накатала два огромных письма. Сказала маме, как любит всех их. Удивительно: стоит подумать о том, что умрёшь, и сразу начинаешь по-другому смотреть на вещи.
Машка начала кашлять, и Таня, спохватившись, приподняла её, давая попить.
Тёти Катино письмо было коротким и ласковым. Она спрашивала, как Танины дела, и очень просила простить дядю Диму. Говорила, что он не ест, не спит. Таня верила.
И она знала, что должна помириться с ним (простила-то она его уже давным-давно). Она знала, что он не хотел, что он защищал их, как мог. Просто так получилось, да, так бывает, когда всё, вроде бы, идёт как надо, а потом — раз, и летит к чертям. Так бывает, и нечего его винить. Нужно встретиться с ним, ведь она может умереть, а он потеряет единственную дочь и будет мучить себя всю жизнь. Но когда? И что ему сказать?..
Дверь распахнулась. Таня вздрогнула, обернулась и увидела Калужного; он стоял и несколько секунд в упор смотрел на Машку.
Ну? Что ты хочешь, большой, страшный, усталый лейтенант?
Антон перевёл взгляд на неё, но Таня молчала. Хочет — пусть сам говорит.
Развернулся и хлопнул дверью. Замечательно. Пришёл, посмотрел, ушёл. И мог бы потише.
Маша проснулась, быстро села, выпучив глаза, и схватила Таню за руку.
— А-а-а, демоны закрыли дверь! — завопила она, но Таня быстро уложила её на подушку.
— Тише. Это Калужный, — прошептала она, улыбаясь.
Таня даже не думала, что первое апреля может оказаться таким весёлым. Ей казалось, что за день до такого события, как отправка на фронт, все должны быть ужасно мрачными и серьёзными, но в течение двадцати минут после подъёма она услышала не менее семи предупреждений о том, что у неё белая спина. Она промокла в ту же секунду, как зашла в туалет: девчонки брызгались и смеялись, кидались мокрыми половыми тряпками, и Таня, хохоча сама, едва вышла оттуда, ещё пять минут выжимая подол мокрой футболки.
Через каких-то Валериных знакомых к обеду она смогла узнать, что Марк стоит в
Машу оставили на Валеру, которой всё равно в Питере было не к кому пойти. Вещи окончательно были собраны, парадная форма отглажена, и к двум часам, когда все стали расползаться в увольнения, Таня почувствовала себя не очень. Слегка заболели горло и голова, но, наверное, от усталости и напряжения, и она, выпив таблетку Машиного парацетамола на всякий случай, засобиралась в город — вернее, к Сашеньке.
— Тебя точно не надо подменить? — спросила она у Валеры в последний раз.
— Нет, нет, зачем мне в город? Миши нет, а так я хоть с Машей посижу, ей получше. Ты к Саше? — Таня кивнула, и Валера порылась в шкафу, достав оттуда большую плюшевую корову. — Держи, отдай. Не повезу же я Васю с собой.
В два тридцать Таня, нагруженная подарками доверху, спустилась с КПП и почти не удивилась, увидев внизу лестницы лейтенанта.
— Пошли, — просто сказал он, засунув руки в карманы.
Делать вид, что она не заметила или не услышала его, было слишком поздно, и Таня пожала плечами, едва не выронив все свои пакеты.
— Куда? — и всё-таки пошла за ним.
— А куда тебе надо?
— Ивана Черных, одиннадцать.
— Ну так садись, — он кивнул на явно не русскую чёрную машину.
Это нелепо, и, конечно, она не должна этого делать. Но пакеты были такими тяжёлыми, а голова болела так сильно, что Таня только нахмурилась, бросила пакеты на заднее сиденье и села рядом с ними. Сидеть рядом с Калужным — это выше её возможностей.
— Доживает свой век, — сказал Антон, закрывая двери и пристёгиваясь. — Ивана Черных, ты сказала?
— Почему доживает?
— А зачем она мне? Твой папаша пообещал, что продаст. Я подписал какие-то бумажки. Не читал, если честно.
— Очень умно с вашей стороны.
Как и всё, что вы делаете.
Он подозрительно спокойно взглянул на неё через зеркало. Таня нахмурилась и отвернулась. И зачем согласилась? Но нет, кажется, это всё-таки была неплохая идея, потому что ехали они быстро, а голова болела только сильнее, и слушать сейчас грохот поездов в метро было бы не лучшей идеей.
— Ты нормально? — бросил он через плечо на очередном повороте, когда Таня положила голову на спинку сиденья и поморщилась, потирая виски.
— Тошнит, — соврала она. Хотя, вообще-то, почти не соврала.
— Съела что-то или от машины? — подумать только, какая забота. Правда, голос всё такой же спокойный и безэмоциональный.
— От вас, — совершенно не агрессивно ответила она. Калужный только хмыкнул, ещё раз внимательно посмотрев на неё через зеркало.
Куда, интересно, делся запал? Где та дикая, животная злость, с которой он сжимал её горло? Где её горечь и ярость? Гадости перестали быть по-настоящему обидными — они говорят их так, будто играют какую-то старую комедию, надоевшую им обоим. Просто потому, что привыкли и не знают новых ролей.