Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Таня давно справилась с паническими атаками. Конечно, ведь она хороший снайпер, а хороший снайпер не умеет паниковать. Ей больше не нужно было дышать ни в руки, ни в пакет; когда страх накатывал волнами, Таня просто кусала губы и чувствовала, что ненавидит себя, и говорила себе: «Заткнись, заткнись, заткнись, не сейчас, слабачка, закрой рот и вдохни, не смей истерить, дура, не сейчас, закрой свой рот и вдыхай».
Но это… это хуже панической атаки, это хуже серого бока бомбы, потому что это живой Антон Калужный, человек из другого мира, с
Человек из мира, где была Вера и была Рита, были уютные вечера, новогодняя ёлка и безе, из мира, в котором почти не было войны.
Таня смотрела на знакомые руки, брови, скулы и глаза в тысячи раз пристальней, чем обычно в прицел СВД. Тане было так страшно, что на секунду ей снова показалось, что она не знает, как дышать, и вместо вдоха получился хрип.
Испуг в глазах Антона Калужного сменился непониманием и настороженностью, и он встал, сместился влево, будто не зная, как подойти, что сделать и что сказать, и всё-таки сделал шаг вперёд, не отрывая от Тани настороженных глаз, и зачем-то раскрыл ладони.
Её ощутимо перетряхнуло, руки покрылись мурашками. Но она… Плевать, что когда-то она, может быть, что-то чувствовала к этому большому страшному человеку. Она больше не Таня Соловьёва. Она — снайпер, для неё больше нет мира, в котором был Антон Калужный, она будет убивать. «Заткнись, заткнись, заткнись, не сейчас, слабачка!» — приказала она себе. И выставила вперёд руку.
Выражение лица Калужного тут же изменилось. Это почти не заметно, но Таня увидела очень хорошо. Всё то, что она чувствовала и замечала в нём поначалу, и загнанность, и грубость, и презрение ко всему, всё это снова в секунду мелькнуло в его глазах, и Калужный быстро сел обратно на стул.
Она что, закричала? Не просто закричала, Танечка, — ты истошно завизжала. Это хорошие снайперы так делают, да? Это делают маленькие дети, дура-Соловьёва, когда видят то, чего боятся больше всего! Дура, дура, дура, и как же он был прав, этот Калужный, называя тебя так!
— Уже пришли? — голос Сидорчука прозвучал так близко, что Таня снова вздрогнула, тут же отведя взгляд от Калужного. Тот тоже встал. Верхний свет загорелся. На пороге стоял Сидорчук, занимая своей приземистой крепкой фигурой почти весь дверной проём. И как можно было их спутать, боже, как? Где же твоя наблюдательность, снайпер?
— Так точно, товарищ подполковник, — пискнула Машка откуда-то сзади Сидорчука, и Таня облегчённо (насколько это было возможно) выдохнула.
— Очень хорошо, Широкова. Соловьёва, — он кивнул Тане и обратился к Калужному. — Спасибо, что подежурили. Как я и говорил, ничего важного. Всё с документацией этой возятся, — Сидорчук презрительно покосился на стопки бумаг на письменном столе. — Будто мы их не воевать учим, а бумажки заполнять. Да вы останьтесь, посмотрите. Может, посоветуете что.
Машка, наконец, протиснулась из-за спины Сидорчука и, едва заметив Калужного, сделала такие круглые глаза, что даже Тане, напуганной до полусмерти, захотелось
— Это он теперь сюда за нами шпионить приехал, да? — быстро-быстро зашептала она, пробравшись к Тане. — Хочет выведать секреты подготовки, да? Вот он сейчас посмотрит, как нас учат, и оружие наше посмотрит, и всё это сфотографирует на камеру!
— На какую? — не выдержала Таня, искоса наблюдая за вполголоса разговаривающими Сидорчуком и Калужным.
— Как на какую? Как на какую?! На скрытую! — Маша покрутила пальцем у виска. — Вон, она у него наверняка пришита где-нибудь!
— Камера? — недоверчиво переспросила Таня. — Пришита?
— Сразу видно, что ты ничего не понимаешь в этом, — Машка махнула на неё рукой и начала прислушиваться к чужому разговору.
— Ну что, бойцы, готовы? — Сидорчук обернулся к ним и посмотрел даже почти доброжелательно, но потом, заметив Машкины горящие глаза, обречённо вздохнул.
— Так точно, — нестройным хором отозвались они.
— У них много огневой днём, а по вечерам я обычно забираю себе пару-тройку человек позаниматься дополнительно, — пояснил Сидорчук стоящему рядом Калужному. Лейтенант внимательно посмотрел на них, и под этим взглядом Тане захотелось съёжиться и куда-нибудь уползти.
— Широкова, — обратился Сидорчук к сразу сжавшейся Машке. — Давай, продемонстрируй лейтенанту свои знания, будь добра. Я тебе просто так СВД в руки не дам. Дальность прямого выстрела по головной фигуре?
— Триста пятьдесят метров! — радостно выпалила Машка, слышавшая уже этот вопрос и ответ на него на сегодняшних утренних занятиях.
— Замечательно. По грудной?
Маша на секунду впала в ступор, посмотрела на Таню страшными глазами, потому что такого вопроса и такого ответа сегодня с утра не было.
— Э-э… Четыреста пятьдесят? — предположила она, но Сидорчук тут же скривился, как от зубной боли.
— Соловьёва?
— Четыреста тридцать.
— По бегущей?
— Шестьсот сорок.
— Хорошо. Можете брать оружие, — вздохнул он.
Знакомые до малейших царапинок изгибы СВД всё-таки чуть подрагивали в Таниных руках. Потому что она знала: он смотрит. Он смотрит внимательно, пристально, он готов поймать её на самой маленькой ошибке, он проверяет, правда ли она смогла стать солдатом или так и осталась маленькой глупой девочкой.
Поэтому по команде «приготовиться к стрельбе» она сделала всё как обычно.
Приготовиться. В самом начале Таня думала, что выключить все мысли, как твердил им Сидорчук, невозможно, но она научилась. Это так просто, будто щёлкаешь переключателем. Просто щёлк — и в голове ничего нет; ты вся обращаешься в слух, чтобы не пропустить следующую команду, и в зрение. Ты видишь только красную середину мишени, нарисованной на лбу головной фигуры, и в мгновение для тебя перестаёт существовать и Машка, пыхтящая сбоку, и Сидорчук, и какой-то там Калужный, и полигон, и ты сама. Есть только мишень и патрон в твоей винтовке.