Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Они стали стрелять гораздо лучше, но сейчас Таня разглядывала весёлые, знакомые, добрые лица и всё никак не могла понять: эти люди такие чудесные, такие славные, их так любят мамы, папы, сёстры и братья, они молоды, и у них впереди целая жизнь. Как их могут убить? Как может случиться, что из двадцати человек живы останутся трое?
За что американцы будут ненавидеть и убивать их? Разве эта милая, добрая, раскрасневшаяся от оживления Маша Широкова что-то сделала им? Разве они что-то сделали…
Таня сжала зубы и сразу почувствовала солёный привкус крови.
Удивительно.
Нет, если здесь есть кто-то глупый — то это точно не Машка. Это она. Потому что нечего задумываться, нечего спрашивать, давно уже всё пора понять. Это правильно. Всё, что происходит, правильно. Война — это правильно, это так нужно.
Потому что они убили Риту. Они убили Веру, брата Машки, Дашкиного жениха Костю, Артура Крамского, хоть тот и был порядочной сволочью. Они убили отцов и братьев, сестёр и матерей, они сожгли города, они пришли на русскую землю.
Они убьют и её, если она не убьёт их раньше.
— Маша, идём. Уже почти девять. Вставай.
— Да ещё пятнадцать минут! — Машка, окружённая девчонками, даже не подумала обернуться, и Таня почувствовала беспричинное и совершенно глупое раздражение.
— Мы к Сидорчуку, — предупредила она Валеру, ещё раз окликнула Машу и, наконец, вытащила её за рукав. — Пошли, опоздаем.
— Что, нельзя было подождать пять минут? — тут же насупилась Широкова.
— Нельзя.
— Тоже мне командирша нашлась, захочу и пойду обратно, — пробурчала Машка, но всё-таки пошла за Таней.
Курсант Соловьёва, прекрати быть такой свиньёй. Как будто Широкова виновата в том, что ты решила подумать о войне. Таня вздохнула, замедляя шаг, и обернулась к недовольной Машке.
— Извини. Я не хотела.
— Я к Сидорчуку тоже не хотела, — уже спокойней сказала Широкова. — Вот почему именно нас двоих?
— Да он каждый вечер забирает по паре девчонок пострелять, — Таня пожала плечами, заворачивая за казармой прямо к чернеющему вдалеке тиру.
— Нет, ну а почему меня с тобой?
— Ты настолько против моей компании?
— Естественно! — Маша снова насупилась и даже всплеснула руками. — Ты сейчас выбьешь все десятки, а я, как обычно, шестёрочки, и он как пойдёт орать! Я, между прочим, не виновата, что ты занималась до училища биатлоном, а я — шашками.
— Ну, хочешь, я тоже по шестёркам стрелять буду? — примирительно предложила Таня.
— Ещё чего. Он тогда вообще разозлится и прибьёт меня совсем, — недовольно пробормотала Маша и вдруг остановилась, побледнев и изменившись в лице. Таня тоже настороженно замерла.
— Что такое?
— Ой, что-то у меня с животом… Ой, болит... Мне в туалет, кажется, надо, — Маша жалобно сморщилась и положила руки на живот.
— Хочешь, я тебе скажу, что у тебя с животом? Ты что на обед ела?
— Так тушёнку…
— А потом?
— Катино варенье… Смородиновое.
— Есть вопросы? На, держи, — Таня быстро достала из карманов все свои запасы бумажных платочков и туалетной бумаги. — Иди вон ко второй роте в казарму, ближе всего. Возьми у них фильтрум какой-нибудь и возвращайся
— Да что со мной случится… Ой-ой-ой-ой, как больно, — Машка снова схватилась за живот и быстро-быстро засеменила в сторону казармы второй роты.
Таня вздохнула, посмотрела на часы и решила ускориться, потому что топать до тира было ещё о-го-го сколько. Расположение построек в Мяглово вообще было не самым лучшим: казармы, учебный корпус, огромный, почти в километр шириной, полигон и только потом невысокое здание тира. Более-менее освещённую часть военного городка Таня уже прошла — оставалась длинная неасфальтированная дорога вдоль леса, мимо полигона.
Конечно, она не боялась, это было бы вообще абсурдным: темнота, как известно, — лучший друг хорошего снайпера. И всё-таки, когда она глядела на неосвещённый полигон с чернеющими деревьями, ей становилось самую капельку не по себе. Зато небо, чистое, высокое, было просто сказочным, и пахло лесом так, что каждый вдох Таня делала глубоким-глубоким.
До тира она, как и ожидалось, дошла без приключений. Несколько раз оглядывалась на темнеющую позади дорогу, но Машки не было. Что ж, каким-то образом ей придётся отвлекать внимание Сидорчука. Таня вздохнула, вытерла ноги и вошла в освещённую маленькую прихожую, тут же скинув с плеч жаркий бушлат.
Большой свет в самом помещении тира был почему-то выключен, и она, войдя, увидела только какой-то непривычно прямой и тонкий силуэт Сидорчука, сидевшего спиной к ней за столом при включённой настольной лампе.
— Здравия желаю, товарищ подполковник, курсант Соловьёва по вашему приказу прибыла, — Сидорчук вздрогнул, стоило ей начать говорить. Нет, ну нормально? Сам же позвал, ещё и шарахается. Ей-то небось не больно хотелось поздно вечером идти в тир, лучше бы поспала.
— Товарищ подполковник, понимаете, мы шли мимо полигона, — принялась сочинять Таня, лихорадочно раздумывая, стоит ли сразу говорить про Машку и что именно нужно сказать. — Ну вот, шли, шли, и тогда курсант Широкова, ну, она тоже должна была прийти, помните? Маша Широкова, она ещё со мной на курсе, такая хорошая девочка... Ну вот, мы долго шли, полигон был такой тёмный, и тир так далеко…
Подполковник обернулся.
Таня услышала собственный истошный визг и почувствовала лопатками стену.
О Господи. Ей же не может, не может чудиться? Она же не спятила? Это шутка? Потому что перед ней сидит не подполковник и уж никак не Сидорчук, и это не может, просто не может быть Калужный, но только почему руки его и глаза его? Или это её сознание, измученное недосыпом и постоянной нагрузкой, играет с ней, подсовывая не то, что есть, а то, что она хочет увидеть? Но она не хочет, нет, просто… Это правда, ей не чудится. Сделай три шага, протяни руку — и ты дотронешься до чёрных волос, до смуглого, чем-то напуганного лица, до знакомых изгибов щёк и лба. Протяни руку, сделай три шага — и ты почувствуешь под пальцами Антона Калужного, живого, только, наверное, ненастоящего.