ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)
Шрифт:
Еркин понял тогда: свет не только открывает взгляду каждую былинку на земле, каждое движение малой ящерки или змеи-стрелки. Свет - когда он обильный и нестерпимо яркий - может прятать в себе. Значит, яркое тоже затемняет. Еркин проверил свои мысли лунной ночью и убедился: при лунном свете, белом и слабом обнаруживаешь многое из того, чего не замечал днем при солнце.
Теперь случилось что-то похожее: Еркин видел Машу каждый день, сидел за одной партой, изучил все ее привычки: грызет ручку, чертит на промокашке кошачьи морды, - а лица ее не помнил, оно скрывалось светом, нестерпимо ярким.
Ее младший брат заявился к Еркину в дом с коробкой, крест-накрест перевязанной белым шнуром.
– Мама велела тебе передать. Сама пекла.
Ее
– Чего это у вас на стенке? Плетка? А-а, камча… А это что? А это? Правда или нет, что чабаны приколачивали к дому овечьи берцовые кости, чтобы духи отару охраняли.
Еркин ходил за дотошным гостем по своему дому, ставшему вдруг вроде музея, и думал: «Он, наверное, не плохой, не как Салман-ворюга, но какой он - не придумаешь правильного слова, совсем другой, чем я…» Далеко еще было до лета, когда Витя Степанов собрался прийти заправским помощником к отцу Еркина. Ее брат всерьез готовился к будущему лету, раздобыл учебник по овцеводству для зоотехникумов и многое уже выучил, что положено знать человеку в степи, но все им сказанное представлялось Еркину невзаправдашним: не видел он Витю будущим летом в садвакасовской юрте.
Еркин снял со стены, протянул ее брату старую камчу с сайгачьим копытцем на рукояти:
– Если нравится - возьми.
Витя смутился:
– Я не хотел выпрашивать. Я читал: по вашему обычаю хозяин отдает вещь, если она понравилась гостю.
Еркин подумал: «Много чего знаешь, но для знающего слишком нерасчетливо сыплешь словами».
Уходя, Витя бережно сунул камчу за пазуху, будто не прожила она свой век у седла, на морозе, на ветру, а только красовалась на стене точеным копытцем в серебряном ободке. Но уж теперь ей такая судьба: праздно висеть в доме у Степановых, как седло кочевника праздно висит в городской квартире кого-то из друзей Кенжегали.
Еркин принес полковнику казы, а дверь ему Салман открыл глянул свысока, точно он тут хозяин: «Тебе, копченый, чего?»
Еркин всегда сторонился Салмана, как заразного. Отец приучил Еркина с малых лет: не привередничай в еде, умей спать где придется, но будь разборчив в друзьях, если не хочешь оказаться забрызганным грязью.
Почему же ее брат из всех здешних ребят никого не нашел, чтобы привести в дом, - только Салмана?
Старый Мусеке зимовал с отарой за двести километров от Чупчи, в песках. Еркин жил в мазанке один, каждый день бегал свои пять километров, не гнался за секундами, искал в беге уверенности, долгого запаса сил. Вернувшись из школы, затапливал печку, переложенную по-новому мастеровитым Колькой. Когда саксаул занимался ровно и пламя рвалось горизонтально, показывая установившуюся тягу, Еркин сталкивал с чугунной крышки обе конфорки, вываливал на огонь с полведра мелкого, сбрызгнутого водой угля. Через час чугунная плита накалялась докрасна. Еркин кочергой разбивал корку угля, выпуская сине-малиновый свет земных недр. Предусмотрительный Колька поставил дверцу на винте, закрывающуюся герметически, - и вьюшки не надо. Еркин не боялся угореть. Чайник на чугунной плите оставался горячим до утра.
У Еркина есть будильник, но ему неинтересно вскакивать по звонку, он решил потренироваться на подъем в назначенное с вечера самому себе время и стал просыпаться за секунду до того, как будильник начнет звонить-колотиться на столе. Все в его жизни шло назначенным правильным порядком. Будущую жизнь степи он видел построенной разумно, чтобы все люди хорошо жили: и казахи, и русские, и украинцы - все, кому дорога эта земля.
Салман притащился к школе затемно. Еще ни следа на ледяной изморози, устлавшей за ночь весь двор. Окна классов подряд черные, не горит свет в учительской, директор не приходил. Только в коридоре тетя Дуся - она в школе живет -
В уборной он напился из-под крана, поплескал холодной водой в глаза, слипшиеся после бессонной ночи. Салман еще не решил, пойдет он сегодня на уроки или нет. Ему не хотелось после всего виденного ночью слоняться по Чупчи и не хотелось сидеть в классе, рядом с Витей, быть непременно вызванным с занятий к Гавриловне… Ничего в жизни ему не хотелось, но утро оказалось злым, морозным, и некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Вот он и стоял теперь в мальчишечьей уборной, свежеприсыпанной зловонным порошком, и ему с тоски пришла мстительная мысль написать на стенке про Ржавого Гвоздя: пускай все узнают правду… Салман вытащил из портфеля толстый красный карандаш-великан, Витькин подарок, и вывел печатными буквами: «Акатов - предатель».
Выглянул из уборной и увидел: тетя Дуся покончила с мытьем. Прогулялся не спеша по коридору, оставляя на полу белесые следы хлорки - даже занятно их видеть после своих же черных следов на утренней хрусткой изморози. Поднялся по железной лесенке на чердак и надежно припрятал свой школьный портфель, удивляясь меж делом: зачем сегодня прихватил из дома книжки-тетрадки, такую обузу? Или не хотелось ему их оставлять в переворошенном чужими руками домашнем хламе?
Из чердачного оконца Салман увидел: прошагала через школьный двор Гавриловна, не заметила Салмановых заячьих петель на белой, как чистая тетрадь, земле. Гавриловне еще не полагалось знать о происходившем ночью. Не раньше третьего урока ей станет все известно, прикинул Салман, прислушиваясь к доносившимся снизу, из школьного коридора, громким - как у всех женщин - голосам Гавриловны и тети Дуси, поминавшим того, кто наследил спозаранку. Голоса захлопнулись в какой-то комнате, наверное в учительской, и тут Салман услышал у дверей школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила закрытая сгоряча недовольной рукой дверца. Салман поспешил к люку, ведущему в коридор, и увидел: коридором идет главный врач Доспаев.
Салман подумал: «Уже знает! Сказали. Отец-то у него работал». Он неслышно слез по железным ступенькам, подкрался к учительской, куда вошел Доспаев. Из комнаты в темный тупик коридора падала узкая полоса света.
– Сауле скрывала от нас, что в школе какие-то негодяи преследуют ее мелко и пакостно. Но в конце концов мы с женой догадались. И там, где недавно кто-то швырял в нее мокрой известкой, я нашел хирургический скальпель, кстати, мой собственный…
– Скальпель?
– охнула Гавриловна.
– Какой ужас!
– Ишак безмозглый!
– выругался шепотом себе в кулак притаившийся за дверью Салман. Он понял: сегодняшнее ночное дело до главного врача еще не дошло. Ему доложат только в десять. Но то, с чем Доспаев спозаранку примчался к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде - не зря отец говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы.
– Нет, я не собирался за спиной у школьных учителей учинять следствие. Все получилось чисто случайно. Вчера в больницу привели на рентген ваших пятиклассников. Я спросил Витю Степанова: «Ты потерял скальпель?» Понимаете, ему жена как-то подарила скальпель. Он покраснел и признался, что обронил где-то.
– Степанов Витя? Он очень тихий, дисциплинированный мальчик, он никогда…
– Не знаю! Не знаю, кто у вас тихий, кто не тихий.
– Конечно, нам надо было посерьезней взглянуть на не совсем правильные отношения между Сауле и Машей Степановой, - сказала Гавриловна.
– Я бы не назвала это враждой, но…
– Мешок дерьма! Свиной ублюдок!
– обозвал себя Салман, но душа его, не облегчилась бранью, заныла и затосковала.
– Дурак я! Дурак!
– Салман двинул себя кулаком в зубы.