Четвертая стрела
Шрифт:
– Ты можешь пойти с нами. Мы в мужской туалет, ты - в женский.
– Спасибо, потерплю до дома. Здесь храм искусства, а вы - клизмы, - я повернулась и стала смотреть на сцену. Толстенький герой в бархате и атласе пел свою арию, и я уже не помнила, кто он и о чем поет. Дани и Макс прокрались к выходу у меня за спиной. Я склонила голову на алый бархат балконного ограждения - бог весть, как оно правильно называется - и задремала.
– Вставай, соня, - Макс склонился ко мне и нежно потрепал по плечу, - поехали домой? Все равно ты спишь...
Он шептал мне на ухо, и его дыхание обжигало, а рука
– Вы сможете вести машину, сударь? Не уснете по дороге?
– Только поехали ко мне, - чарующе улыбнулся Макс, - Данька не хочет домой.
– А где он?
– Он уже в машине, я дал ему ключи. Пусть покатается - по парковке.
Я представила, как обдолбанный Дани катается по парковке, и меня объяло безумие сродни материнскому.
– Пошли, - я вскочила с кресла, - мы должны его остановить.
– Погоди, - Макс удержал меня в объятиях, и я еле доставала ему до плеча, - Такая мизансцена, жалко упускать, - и он поцеловал меня, медленно и лениво, словно - не хочется, но надо. У него были сухие горячие губы, чуть сладковатые на вкус - наверное, печень уже начала отказывать. А мизансцена, и в самом деле, хороша была - красные шторы, словно в фильме Линча, и теноры, меряющиеся фиоритурами, как старшеклассники своими морковками...
Машина вознеслась на бордюр, царапнув брюхом.
– Нужно было сперва всем выйти, а потом парковаться, - наставительно сказал Дани.
– Можешь выйти сейчас, - разрешил Макс.
Он жил в так называемой "профессорской башне" с единственным подъездом, и в подъезд было не войти - у входа дежурил дворник и всех отгонял, а с темного неба летели на землю снег и осколки льда. Еще болтались в воздухе тросы люльки.
– Можно пока покурить, - предложил Макс. Я закурила, запрокинула голову, выпустила дым - люлька реяла перед домом, озаренная огнями, как корабль гуманоидов.
Солдаты с крыши сбрасывают снег, прерывисто дыханье декабря
Тихонько умирает этот век, кончается, иначе говоря...- прочитала я, и Макс спросил:
– Кто автор?
– Ваша покорная слуга, - отвечала я, и Дани сделал ехидное лицо.
– Это экспромт?
– удивился Макс.
– Конечно, нет, - за меня ответил Дани, - В прошлом году на Лизочку упала сосулька, вот с тех пор она это везде и читает. Производит впечатление.
Дворник помахал, мол, можно идти - и мы вошли. В подъезде стояли цветы и лежал ковер (в нашем с Дани подъезде лежал только кот и иногда - бомж). Макс жил в квартире, называемой еще гарсоньеркой - одна огромная комната с окном во всю стену, посередине - круглый диван, как у кокотки. В квартире царил загадочный вечерний полумрак, здесь, кажется, и не было верхней люстры. Под потолком на нитке висела корова с крыльями, а в большой, в полстены, клетке яростно резвился хорь. Вот тут-то, при виде хоря, Макс мне и понравился. Человек не совсем пропащий, если у него живет хорь, да еще в такой большой клетке.
– Как его зовут?
– спросила я, - И можно его взять?
Макс выловил хоря из клетки и дал мне погладить - с рук:
– Его никак не зовут, просто фреттхен. Они все равно не откликаются.
Я
– Господа, не желаете подкрепиться?
– Макс сел в кресло за низкий стеклянный столик. Господа еще как желали. Макс сделал на стеклянной поверхности несколько белых одинаковых дорожек, и доктор Дани тут же спросил:
– А стол чистый?
– Больше грязи - шире морда, - успокоила я его.
Я вдохнула порошок и подумала о яде аква тофана - все отравленные ею умирали в великой печали. Казимир Вальденлеве много об этом писал - яды были его семейным хобби.
– Макс, а где ты родился?
– спросила я.
– В Удомле, - отвечал Макс расслабленно, он полулежал в кресле, и Дани в такой же позе валялся в кресле напротив него, и они не сводили друг с друга глаз. А я сидела на краешке кресла, словно меня вот-вот сгонят.
Я встала, подошла к хоревой клетке - зверек носился в прозрачном колесе, стремительно перебирая короткими лапками.
– Впервые вижу, чтобы фретке такое нравилось, - удивилась я.
– Что там с ним?
– Дани поднялся с кресла и встал рядом со мной, - А что, белки тоже так делают.
Макс подошел и обнял нас обоих за плечи:
– Друзья мои, у меня есть к вам одно предложение, - он смотрел Дани в глаза поверх моей головы, - может, перейдем в горизонтальную плоскость?
– и он скосил глаза на свой круглый непотребный диван.
– Ни за что, - отвечала я.
– Это может быть любопытно, - предположил Дани, - мы же раньше такого не делали.
– Это может быть - забавно, - нежно произнес Макс. Это могло и в самом деле быть забавно - одного я любила, другой начинал мне нравиться, и ты никогда не узнаешь, как это, если однажды не попробуешь. А праведны лишь те, кто уже пресытился и те, кому никто ничего не предлагает.
Полутемная комната внезапно озарилась белым светом - за окном, как солнце, что-то взошло, и слепяще просияло. Мы зажмурились и разомкнули объятия.
– Бог пришел за нами, - прошептала я, - спалить нас, как Содом и Гоморру.
– Это люлька с рабочими, - догадался Макс, - сбивают сосули.
Неясные фигуры колдовали в лучах слепящего света, а в комнате, озаренной, словно прожектором, черной мухой кружилась под потолком летающая корова.
– Вот как она выглядит - не судьба, - рассмеялся Дани и вернулся в кресло.
1734 (лето). Субретка и госпожа
За весну многое успело произойти. Копчик придан был в помощь обер-офицеру для поездки в Шклов и расследования дела знаменитого Шкловского душителя. На месте преступления оставлял душитель записи крамольного содержания. Когда его вязали - душитель зычно выкрикивал свои манифесты и сатанински хохотал. Копчик допросил злодея на пару с местным экзекутором, и отправленные в столицу протоколы блистали такой логикой, таким соответствием букве закона и, не побоимся этого слова, изяществом, что сам Настоящий по прочтении протоколов сих умилился сердцем и представил Копчика к званию канцеляриста.