Четвертая стрела

Юрген Ангер

Ласло тем временем сгорал в пламени тайного романа. Синеглазая княгиня, большая поклонница духов, тарота, нумерологии и всего сверхъестественного, удостоила лекаря-прозектора своим высоким доверием. В черной бархатной полумаске являлась она между двумя и тремя часами пополуночи в скромное жилище Ласло, унаследованное им от невинноубиенного Десэ. Лекарь зажигал черные свечи, раскладывал карты - Иерофант, Луна, Справедливость, Повешенный и так далее - и по ним толковал будущее. Будущее у княгини выходило божественное, а настоящее - каждый раз разное, как и в жизни бывает. Болтушка княгиня во время гадания вываливала на Ласло последние светские сплетни, и тот сохранял их в памяти -

для дальнейших изменений мартиролога, по которому делались ставки. Так узналось, что новый обер-прокурор много на себя берет, врагов себе нажил изрядно, и все оттого, что крепостное рабство ему не по душе и пытается он, как может, облегчить законодательно крестьянскую долю. Ласло и сам не одобрял крепостное рабство - на его родине подобного в заводе не было - но ставки на обер-прокурора принимал охотно. Старший из Левольдов помер, судя по всему, от яда (пришлось навсегда его вычеркнуть из списка), и младший, убитый горем, весь в черном, как гадюка, уехал к нему на похороны (еще вычеркивание, но временное). Вскоре после черной мессы граф фон Бюрен внезапно вдрызг разругался с австрийским посланником. "Unvorsichtige Dummkopf!" - орал он на присевшего от ужаса посла. "Вы, вы, вы - только с лошадьми говорите вы по-человечески, а с людьми вы фыркаете и ржете, как лошадь" - жалко отбивался посол, не подозревая, что дает самую точную из имеющихся в истории характеристику невоспитанному фон Бюрену. Княгиня опасалась, что деспот прослышал что-то про их оккультные приключения, но, вроде бы, все обошлось - фон Бюрен бесновался из-за политики.

Вместе с апрельским весенним ветром явился в крепость нарядный господин фон Мекк, один, без охраны и без очередной спеленутой жертвы, заперся в кабинете с секретарем Николаем Михайловичем и долго с ним шептался. После чего секретарь призвал к себе Акселя:

– Чем ты так ему приглянулся?
– с уважением спросил секретарь. Если бы не всегдашняя его невозмутимость - можно было решить, что Николай Михайлович удивлен, - Господин фон Мекк просил уступить тебя ему.

"Куда?" - чуть не спросил Аксель. Он давно уже понимал, что нарядный фон Мекк не ровня своему полицейскому доппельгангеру.

– Не боись, - секретарь безошибочно прочитал его замешательство, - я тебя отстоял. Но попомни мой совет - любовь сего господина не менее опасна, нежели его неприязнь.

– Прикажете ховаться, как он покажется?
– с придурковатым видом спросил Аксель, и Николай Михайлович рассмеялся:

– Куда ж ты сховаешься, с кнутом да от клиента? Просто не будь с ним впредь столь услужлив.

– Так точно, - отвечал Аксель, а сам подумал "Попробуй не будь с ним услужлив - окажешься на дне морском рядом с Десэ".

Утром летнего дня, после ночной хлопотливой службы, три приятеля возвращались домой берегом реки. Спать идти было жалко - столь хорош оказался занимающийся погожий денек - и решено было зайти в трактир и посидеть там часок-другой. Пока трактир был закрыт, и приятели гуляли вдоль берега. Позже Копчик часто думал - не увяжись с ними тогда Ласло, сердцеед и щеголь, и жизнь сложила бы свои карты совсем по-другому.

У самой воды сидели с удочками утренние рыболовы. Кто-то ловил из лодок, забрасывая в воду подобия плетеных корзин.

– И не гонят их?
– удивился Копчик.

– А кому они мешают?
– вступился Ласло, - Сидят себе и сидят, ловят.

– Уж больно неприглядны, - засомневался Копчик, - А дворец совсем рядом. Неужели се зрелище не оскорбляет взоров?

– Вот из-за таких, как ты, и принимают идиотские законы, - отвечал разумный Аксель, - Людям тоже надо что-то кушать. Говорят, сам Липман сидит среди рыболовов по

утрам в простой одежде, отводит израненную душу, - Аксель вспомнил маленького отважного Липмана, и на сердце у него отчего-то потеплело.

– Слыхал я, поединок на завтра назначен, - обратился к Акселю Ласло, - начальник твой, кат Михалыч супротив профоса Гурьянова будет биться.

– Ничего личного, голый интерес, - равнодушно отвечал Аксель, - поспорили, кто из них сильнее. Сам хотел пригласить вас, поболеть завтра за нашего Михалыча.

– Или за то, чтоб Гурьянов его убил, и ты наконец сделался целым катом, - тихонечко проговорил Копчик.

– Про это можно про себя помечтать, - так же тихонечко отвечал Аксель.

Они зашли по берегу уже совсем далеко, прошли и дворец, и богатые дома, пора настала поворачивать обратно - впереди начиналась грязь непролазная.

– Гляньте, братцы, - задрал голову Ласло, - видать, не все взоры рыболовы оскорбляют!

Чуть выше по берегу стояла стена наподобие крепостной, остаток какого-то военного старого укрепления. На широком хребте той каменной стены возведена была диковинная тренога с натянутым на раму холстом, и возле треноги стройная дама в амазонке и летней широкополой шляпе что-то стремительно рисовала - не иначе картинки из жизни рыболовов. Сердце у Копчика невольно зашлось - ведь то была сама загадочная графиня фон Бюрен. Понять это можно было и по цвету ливрей двух здоровенных, толстенных гайдуков, охранявших графиню. И две характерные девки - одна черная, в тюрбане, вторая косоглазенькая - по-прежнему подавали графине кисти и краски. Крошечная белая собачка с алым бантом суетилась на стене, брехала, хотела вниз, но никак не решалась.

– Хороши, чертовки, - оценил экзотических девок любвеобильный Ласло, - с такими бы по лугу прогуляться, да на карусели. Только не подступишься без хитрости.

– Они же крепостные, - возразил Копчик, - кто тебе их даст?

– У графини все камеристки - вольные, - отвечал Аксель, - она не позволяет дотрагиваться до себя рабыням. У фон Бюренов вообще странное отношение к рабству. Опасный либерализм. В любом случае, эти две девки - вольные.

Ласло приободрился и присвистнул - то ли нарочно, то ли от избытка чувств. Болонка услышала свист и наконец решилась - сиганула с отвесной стены в траву и с лаем понеслась к приятелям - угрызать.

– Ах ты лапочка!
– умилился Копчик.

На стене возникло замешательство, но лишь среди слуг, графиня и головы не повернула, продолжала рисовать. Ее хищное белое лицо было отрешенным, словно у сомнамбулы. Гайдуки же заспорили, кому спускаться за собакой, косоглазенькая девица вдруг воскликнула:

– Матушка, ваше сиятельство, я возьму Белку, - графиня кивнула, не глядя, и девица побежала по верху стены туда, где спуск был не таким опасным. Ласло подхватил свирепую болонку одной рукою, другой рукою картинно откинул романтические длинные волосы за спину - они красиво взметнулись - сказал друзьям:

– Оцените, мизерабли, как работает мастер!
– и пошел навстречу камеристке в высокой, по пояс, траве. Посредине пути они встретились, Ласло отдал камеристке свирепый брешущий комок, поверх болонки отважно поцеловал камеристкину ручку и о чем-то заговорил с девушкой, негромко и вкрадчиво. До Акселя с Копчиком долетали лишь куртуазные воркующие интонации.

– Леда, - спокойным, металлическим голосом позвала графиня, все так же не поворачивая головы от мольберта. Девушка встрепенулась, устремилась было обратно, Ласло на прощание опять целовал ей ручку, а болонка норовила цапнуть его при этом за нос. Камеристка вознеслась на стену, Ласло вернулся к товарищам.