Четвертая стрела
Шрифт:
Фон Мекк не оценил такой секретности, тут же развернул записки и прочитал. Маска, конечно, мешала видеть его лицо, но Аксель разглядел и пробежавшую судорогу, и дрогнувшую челюсть - фон Мекк вдруг впился зубами в палец своей перчатки и, кажется, прокусил ее насквозь.
– Пойдем, - повторил он, обращаясь к Акселю, спрятал смятые записки за обшлаг и вышел из камеры. Аксель последовал за ним, следом потащили Десэ, злобно глядевшего горящим глазом.
Фон Мекк выгнал из камеры всех, оставшись с арестованным наедине - Аксель пожалел, что не успел убрать плащи. Он встал под дверью - на случай, если
В камере за дверью раздавались лающая, злобная французская речь Десэ и беспомощный лоррен фон Мекка.
– Граф Левенвольд... месс нуар... аква Тофана, Катарина Десэ - моя мать, называемая вами, идиотами, Мон Вуазен, - доносились из-за двери слова Десэ, - алхимия...месс нуар... опять Рене Левольд... кавалер Керуб Де Монэ...
Такое сочетание имен собственных дало Акселю возможность понять, что Десэ уже наговорил с фон Мекком на двадцать бочек арестантов. После третьего упоминания Рене Левольда в сочетании с аква Тофана и месс нуар в камере грохнул выстрел, за ним - второй, и Аксель, не раздумывая, толкнул ногою дверь.
Фон Мекк стоял над телом Десэ с растерянным видом. Шляпа его валялась на полу в луже, натекшей с плащей - хорошо, не в луже крови.
– Сегодня не мой день, - потерянно произнес фон Мекк, все еще на своем лоррене, - уберите за мной, Алексис, хорошо? Мне нужно срочно уехать, дела на большой земле, - фон Мекк спрятал пистолеты и снова грыз свою парижскую перчатку, - Вы поможете это убрать, Алексис?
– Я счастлив работать с вами, господин фон Мекк, - Аксель поднял с пола шляпу и протянул почтительно фон Мекку, - я уберу это. Что делать со вторым?
– Я заберу его с собой, пусть мальчики отведут его в лодку, - фон Мекк надел на себя шляпу - с подмокшим пухом, но вполне еще восхитительную, - Я разыщу тебя в крепости, Алексис. Я твой должник.
Он пулей вылетел из камеры, и шаги его загрохотали по коридору. Аксель заглянул в соседнюю камеру и сказал:
– Господа, секретарь фон Мекк покинул здание и ожидает вас на пароме. И вас, господин Липман, особенно.
Липман скосил глаза на кровь на Акселевых сапогах и произнес смиренно:
– Ежели вы стреляете в арестованных, я, так и быть, готов написать расписку...
– Уже не стреляем, - успокоил его Аксель, - преступник напал на конвоира, а ваш превосходный господин тут и вовсе совершенно ни при чем.
– И что ты сделал с телом?
– спрашивал Акселя Ласло уже в крепости, в своей каморке за прозекторской.
– Камень к ногам и в воду, - поведал равнодушно Аксель, - вон Копчик мне помогал.
– А то привезли бы мне, - размечтался Ласло, - нам в университете читали, что отравителей самое интересное вскрывать - у них все органы очень странной формы становятся от ядов. Печень, например, круглая.
– Ты бы его еще подсунул вскрывать господину Рьен, - подсказал Копчик, - чтобы тот просвещался.
– Боюсь, никогда мы больше не увидим у себя господина Рьен, - меланхолически отвечал Ласло.
– Ты дом-то снял?
– спросил его Копчик.
– Снял, - с удовольствием проговорил Ласло, завязывая длинные черные волосы в гулю
1998 (зима)
"От знаменитой красоты ее почти ничего не осталась, но княгиня по-прежнему величава и держит себя с непревзойденным достоинством. Поистине, злой рок довлеет над этим семейством - мать ее была в свое время бита кнутом и сослана, муж княгини подвергся гонениям и ссылке, и сама княгиня по горькой прихоти фортуны лишена была языка, бита кнутом и сослана в Сибирь. Для разговора она пользуется теперь золотым карандашиком и книжкой наподобие бальных, в которой и пишет ответы для своих собеседников. Я хотел было спросить, удалось ли княгине увидеться в Сибири с бедным моим Рене, но она никогда не отвечает на вопросы о нем - слишком еще кровоточит эта рана..." Ты, как и я, тоже потерял где-то своего брата, далекий мой друг Казимир Вальденлеве?
Я не знаю, как перестать испытывать к себе отвращение. Казалось бы, Травиата на итальянском, Большой театр, ложа бенуара, два красавца рядом со мною, и каждый держит меня за руку. Чего желать более? Но мне было тошно и оттого, что я не понимаю итальянского, и оттого, что красавцам моим интереснее друг с другом и мое присутствие нужно им только для приличия.
– Хочешь, я буду тебе переводить?
– предложил Макс.
– Спасибо, не нужно, - отвечала я, - из моей памяти еще не стерся рассказ Булгакова "Неделя просвещения".
Дани хихикнул, а Макс уставился на меня вопросительно. Я не стала объяснять - не пересказывать же ему Булгакова, в самом деле?
Певцы выводили рулады, и мне казалось, что они орут, как коты. У меня полное отсутствие музыкального слуха, любую музыку я воспринимаю, как шум.
– Мне прислали билеты, - вдруг сказал Дани, - через десять дней я улетаю.
– Ты успеешь со мной в Питер?
– спросила я спокойно, совершенно спокойно.
– Оке, систер, конечно, успею, - Дани сжал мою руку в своей. Макс же, напротив, мою руку выпустил и перегнулся к нам через подлокотник:
– Вы едете в Питер? Когда?
– Дня через два, - ответила я, - Это не критично. Мне нужно зайти в архив и кое-что прочитать, пока архивистка не свалила в отпуск.
– Про Казимира?
– оживился Дани.
– Представь себе.
– Я тоже еду в Питер, - объявил Макс торжественно, - Я должен забрать мотоцикл.
– То есть?
– не понял Дани.
– Купил в Питере мотоцикл, теперь забираю, - пояснил Макс, - я могу поехать с вами. Туда. Обратно вернусь, само собой, один.
– Сам собой, - поправила я, - на себе же.
– Как жокей, выступающий на лошади Себеж, которого объявляют "такой-то, выступает на себе же", - пояснил добросердечный Дани.
– Типа смешно, - дополнила я.
Макс глядел на нас и не понимал, и мое черное сердце радовалось, что есть еще моменты, когда он - это он, а мы - это мы.
Макс посмотрел на Дани долгим вопросительным взглядом и сделал многозначительное движение бровями.
– Приглашаешь?
– подмигнул Дани.
– Ты не лопнешь, деточка?
– спросила я его.