Четвертая стрела
Шрифт:
– Съел. Твой Данька сбежал от меня на главпочтамт, звонить какой-то французской Амели.
– Не ревнуй, это коллега из Гренобля, - я отодвинула шлем и собрала книги.
– Я полигамен, а значит, и не ревнив, - отвечал Макс.
– А как ты вошел? Здесь же пропускная система?
– спохватилась я.
– Посмотри на меня. Внимательно, - Макс принял полную достоинства позу, - Разве можно было меня - и не пустить?
Я посмотрела - высокий, с длинной блестящей челкой, в куртке военного летчика, Макс был похож на актера, играющего - простого бесхитростного парня. Где-то в палате мер и весов, между идеальным метром и идеальным
– Мы едем?
– напомнил Макс. Я сложила книги в стопку и понесла сдавать. Макс со шлемами шел за мной, и пока я возвращала книги, архивариус смотрела только на него за моей спиной, и вместо книг я могла бы отдать ей, например, кирпич.
На улице все растаяло, но еще не обледенело - самое то для поездки в Шлиссельбург по зимней дороге. Мотоцикл стоял возле будки охранника - охрана не только пропустила Макса невозбранно, но и взяла под покровительство его железного коня.
– Ты знаешь, как ехать?
– спросила я. Сама я не знала.
– По шоссе через мост до Петра, - скороговоркой произнес Макс, надел на меня шлем и намотал мне на шею свой шарф, - готовься, будет очень холодно.
Макс завел мотоцикл, я уселась ему за спину и обняла его обеими руками:
– Жаль, что у тебя нет коляски. Такой, как у медведей из "Ну, погоди".
Макс не ответил - мотоцикл прыжком сорвался с места, сделал круг мимо будки охранника и птицей устремился в туманную подтаявшую даль. Я прижалась к Максу, к его скользкой авиаторской куртке, и закрыла глаза. Это было очень, очень холодно - этот зимний, в духе Шуберта, путь, - и я знала, что путь мой и впредь останется холодным, зимним и одиноким, без Дани. Некому будет носить меня в ванную и греть мои замерзшие ноги. Некому будет пытать нашу семью днем французского языка. Мотоцикл несся то ли в тумане, то ли в мороси, обгоняя одинокие грязные фуры. Грязь так и летела из-под колес, я поняла, что по прибытии я стану человек-какашка.
– Петр!
– прокричал Макс. Мотоцикл обогнул черную фигуру на постаменте - от похожей фигуры бегал по ночному городу мальчик Нильс. Мотоцикл пролетел по мосту и замер на пристани - я уткнулась носом в Максову куртку, спасибо силе инерции.
– Мы быстро, - похвалил себя Макс, - ты еще успеешь скататься в крепость на катере. Я не поеду - боюсь, мою чудо-машину здесь попрут.
– Мне и не нужно на катере, - ответила я, - мне хватит и так.
Как было объяснить ему, что я хотела здесь увидеть? Лету? Переправу из мира живых в мир мертвых? Сонную воду, пересекаемую лишь однажды, когда прежняя беспечная жизнь остается на берегу, да просто вся живая жизнь - остается на берегу? Ведь даже возвращаясь из крепости, вы проплывете по другой уже воде, и ступите на берег, на котором вашей жизни нет, кончилась. А что началось - бог весть. Крепость темнела в тумане неясным горбом динозавра-конкавенатора, и я туда не хотела.
– Зачем ты все это делаешь?
– я сняла шлем и тряхнула волосами, хоть там особо и нечем было. Макс сидел на мотоцикле и смотрел на воду, шлем лежал на его коленях.
– Я просто хочу тебе понравиться, - длинная блестящая челка почти скрывала его лицо, и он нарочно не убирал ее, - это как дрессировка коня по методу Плювинеля - максимум ласки и потакания природным склонностям.
– Какой предмет ты изучал в Сорбонне?
– Франкофонная и современная литература. Bien recueilli, d'ebout'e de chacun...
Я смотрела
– Этот твой Казимир сидел в Шлиссельбургской крепости?
– спросил Макс.
– Этот мой Казимир нигде не сидел, не сподобился. Вот в Петропавловской крепости провел несколько незабываемых месяцев его брат Рене, по слухам, отравленный к тому же своим же ядом. Как скорпион.
– И - там помер?
– Да нет, не помер, сходил на собственную казнь, был помилован и укатил в ссылку, где еще долго прожил. Оторванный навеки безжалостной фортуной от своих любимых. Макс, ты будешь скучать по Дани?
– Зачем мне скучать по Дани?
– Макс отбросил наконец с лица челку и я подивилась, какие глупые у него глаза - как пуговицы, - Я смогу прилететь к нему в любой момент.
"А я - нет" - подумала я.
– Дани обещал забрать меня к себе, если мне здесь наскучит, - продолжал Макс.
"И меня" - подумала я. И спросила:
– Как же ты поедешь - в нищий университетский городок Гренобля, после всех своих понтов и префектов?
– Как?
– беспечно улыбнулся Макс, - Наверное, со своей банковской картой?
В квартире развратника-префекта Дани валялся на моем диване и читал мою книгу.
– Оказывается, Казимир был знаком с Казановой, - произнес он уважительно.
– И остался о нем крайне невысокого мнения, - продолжила я, - признавайся, Казанова, кто такая Амели?
– Макс, ты предатель, - вздохнул Дани. Я вырвала у него книгу и придушила мерзавца. Макс смотрел на нас с умилением.
– Доктор Амели Ламель, сорок два года, очки минус восемь, два подбородка, волосатые ноги, - перечислил Дани, - но ты, конечно, ревнуй, систер, мне это льстит.
Я знала его не так долго, но уже научилась определять, когда он врет. Я отпустила Дани и села на диван у него в ногах - он тут же забросил ноги мне на колени. Макс сидел в кресле напротив нас, и глаза его плавились от нежности. Что видел он в нас - две цели в тире, в которые стреляешь с двух рук, две одинаковые рогатые головы над камином?
– Господа, не желаете подкрепиться?
– вкрадчиво спросил Макс, и Дани подпрыгнул на диване, как игрушка на ниточках - та, что опадает и вскакивает. Я кивнула, прикрыла глаза и увидела туманную крепость за черной водою Леты.
1739 (зима). Когда Токио превратился в лес
Наступают годы, когда все мечты псами ложатся у ваших ног. Уже четыре года Копчик выезжал с обер-офицерами на самые серьезные расследования и снискал к своей работе высокое расположение. Одно плохо - из полицейского управления Андрей Иванович Настоящий выписал с повышением новую звезду, юного канцеляриста Половинова (любил руководитель департамента похищать из смежных ведомств чиновников, как некогда орел восхитил Ганимеда). Впрочем, Копчик не был завистлив, если руководство полюбило Половинова - что ж, пусть все говно несет к его, Половиновскому, берегу. Молчаливая прекрасная жена Леда, которую после крещения стали звать русским именем Ульяна, родила Прокопова-наследника и половину года проводила с сыном в имении матушки Копчика, как Персефона в Аиде - по крайней мере, ей самой так казалось.