Четвертая стрела

Юрген Ангер

Ласло жестом фокусника извлек из-за пазухи черного кролика и опытной рукой прозектора перерезал горло невинной зверюшке - прямо над центром пентаграммы:

– Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano!
– гулко прочел Ласло. Аксель за зеркалом приосанился и сделал нужное лицо, Копчик приготовил свечку, трут и кремень. Дамы трепетали, гофмаршал сиял, как солнышко, посол мелко трясся, но держался в целом молодцом.

– Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano!
– повторил Ласло, а затем еще раз, - Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano! Oro te pro arte! Veni, Satano!

Копчик

с третьего раза зажег свечку - в зеркале проступила подсвеченная оскаленная рожа.

– Господин мой, скажи, будет у меня еще сын?
– экзальтированно вопросила у рожи княгиня, протягивая к зеркалу руки со свечой.

– Дура, тебе сорок лет, - прошипел гофмаршал почти беззвучно, но отчего-то все услышали.

– Tempus tuam, - на латыни отвечал Аксель, но княгиня поняла и пригорюнилась - это значило "время твое прошло".

– А я выйду ли еще замуж?
– робко спросила блондинка Ягужинская, - По возможности за графа?

– Tempus tuam, - повторил Аксель и подумал при этом, что следующему вопрошателю стоит ответить что-то хорошее.

– Когда умрет Ангелика?
– дребезжащее выкрикнул посланник, и Аксель понял, что вот этого он в силах, наконец, обрадовать.

– In May, ad annum quinquagesimum, - ответствовал он деревянным голосом, с трудом подбирая в памяти латинские числительные.

– Я не понял, - растерялся посол.

– В мае пятидесятого года, - перевел добросердечный гофмаршал. Посол благодарно кивнул и прошептал:

– А вы разве не станете спрашивать?

Копчик пошевелил свечку, пламя дрогнуло - мол, время заканчивается. Белый лоб наморщился над бархатной маской - гофмаршал думал.

– Когда?
– наконец спросил он у зеркала.

– Quid? Cum?
– переспросил Аксель почти растерянно.

– Ты дьявол, ты сам должен знать, что - когда, - с задором в голосе отозвался гофмаршал. "Сам устроил спектакль, и сам же издевается" - зло подумал Копчик и хотел было задуть к чертям свечу, но Аксель скроил зверскую рожу и выдал ответ:

– Cum Tokyo fiet in silva!

Копчик дунул на свечку, и вовремя - гофмаршал рухнул как подкошенный поперек пентаграммы, рядом с убитым кроликом, и кроличья кровь обагрила его белокурыя косы.

– Ну вот, опять, - огорченно прошептал Копчик.

– Exorcizo te, immundissime spiritus, omnis incursio adversarii ...
– забубнил Ласло, завершая церемонию. Княгиня опустилась на колени перед павшим своим ангелом, попыталась перевернуть, и ей удалось - гофмаршал был хищник некрупный. Теперь он валялся на пентаграмме лицом вверх, бледный и прекрасный, как изломанная золотая марионетка, и дамы склонялись над ним, веяли крылами, словно наседки, а посол в смятении отступал. Копчик и Аксель наблюдали за ними всеми из-за зеркала с интересом и опаской.

– Вот что не так мы делаем?
– шепотом возмутился Аксель, - Почему они у нас падают?

– А что ты ему сказал?
– прошептал Копчик.

– Когда Токио превратится в лес, - отвечал Аксель, - ну, попытался сказать. Но он-то вроде понял.

1998 (зима)

"Бог

мой, отчего мы бессильны, как герои итальянских опер моего концертмейстера Арайи? Мы стоим на сцене в наших красивых нарядах, богини и боги сходят к нам с небес и говорят с нами, и убивают нас - а мы можем всего лишь любить их. Или отказаться любить. И в этом - единственная наша свобода воли" - так писал он в последнем письме ко мне, накануне нашей ссоры.

Брат мой Рене много раз был отмечен вниманием высочайших особ - подобного везения не выпадало даже на долю господина Вильерса. Он не мог отказать - можем ли мы отказать, если в лесу нас схватил медведь? К чести его, он и не спешил пользоваться своими счастливыми случаями, подобно тому, как это делали другие. И лишь однажды попытался разжать сжимавшую его руку - пальцы разомкнулись, игрушка упала и разбилась. Стоило ли рваться из рук, если и так, и иначе - все равно умрешь?"

Дани собирал чемоданы. Я пришла с работы, увидела посреди нашей с ним комнаты эти чемоданы и птицей метнулась на балкон. На балконе у нас висит белье и стоят санки - все как у людей. Я села на санки и закурила. Дым пошел от меня прочь - пропитывать собою свежевыстиранные простыни. Я слышала сквозь балконную дверь, как в квартире звонит телефон, как Раечка кричит:

– Данька, это тебя! Амели!

Как же ждали его там, в Гренобле! Впрочем, это как раз было правильно, а то, что у нас с ним и у него с Максом - нелепо и неправильно. Дед выглянул на балкон и молча накрыл меня пледом. В последние дни он меня побаивался. Я закуталась в плед и подожгла еще одну сигарету. Так к ночи у меня пропадет голос, но все равно мне будет нечего сказать.

Я вспоминала, как мы качались на качелях, на длинной доске, похожей на маленький плот, и я укачалась до такой степени, что потеряла равновесие и упала. Дани бросился меня ловить, и вышло, что упали мы вместе, и тогда он впервые поцеловал меня, не как брат сестру, а просто поцеловал.

Мы же не родные, а сводные, и по закону вроде бы даже можем пожениться. У нас тогда станут одинаковые фамилии - а сейчас разные. На балкон выглянула Раечка:

– Малышка, почему ты тут сидишь?

– Я курю, - я показала сигарету.

– Курить вредно, - сказала Раечка нравоучительно и спряталась. Я стряхнула пепел в засохший фикус.

Мы все-таки завалились втроем в одну постель в той питерской квартире, и это было отвратительно. Во-первых, физически тяжело, во-вторых, скучно. Хорошо было разве что наутро проснуться всем вместе, с одной стороны Дани, с другой - Макс, и ощущать это горькое счастье, что все уже кончилось, и за ночь мой Харон перевез меня наконец-то на другой берег.

– Это глупо и жестоко, - Стеллочка вышла на балкон и села на санки рядом со мной - попы нам это позволяли. С нею выскочила и Герка, завертелась, принюхалась.

– Жестоко сидеть и курить?
– уточнила я, - Просто сидеть и курить?

– Жестоко воспитывать в нем чувство вины, - пояснила Стеллочка свою мысль, - Данька не виноват. А то, что ты от него хочешь - жестоко и неправильно. Ты должна надеть на себя веселое лицо и выйти попрощаться с ним, нормально, а не с ликом мученицы.

– Я постараюсь, - отвечала я тихо, - я просто набираюсь сил.