Четвертая стрела
Шрифт:
– Я все знаю, - призналась Стеллочка, - Я все видела и боялась за вас. И очень хорошо, что у Даньки получилось уехать - все это нужно было как-то закончить, разорвать. Так лучше, правда.
– Я знаю, - ответила я бесцветным голосом. Она говорила о нас - уже в прошедшем времени.
Стеллочка встала и ушла, Герка засеменила за ней следом. Я посидела еще немного и тоже пошла в комнаты, и плед волочился за мной, как хвост за крокодилом. Дани пытался впихнуть в рюкзак клюшки для гольфа.
– Спорим, их не пропустят, - сказала я - нормальным человеческим
– Куда они денутся, - отмахнулся Дани.
– Макс приедет тебя проводить?
– спросила я.
– Более того - Макс отвезет меня в аэропорт. А тебя потом подбросит до дома, до твоего или своего, куда ты захочешь.
– Я не поеду, - сказала я тихо, - для меня это слишком тяжело.
– Как хочешь. Я позвоню тебе как только прилечу, из автомата в аэропорту. Ты же будешь дома?
– Конечно, буду, завтра суббота.
– Мало ли, светская жизнь затянет...
Я пожала плечами и села на край кровати.
– Мы еле доезжаем до работы, -
а там суббота, пять часов утра
(в аду нередко пять часов утра),
и к нам в окошко зяблик прилетает
и легкие по зернышку клюет. *
(Автор - Линор Горалик)
– Твое?
– спросил Дани.
– К сожалению, нет...
Дани подсел ко мне и обнял меня за плечи:
– Я люблю тебя, систер.
– И знаешь, что это нелепо и неправильно?
– И преступно? Да, знаю.
Он ушел, со своими чемоданами, рюкзаками и клюшками для гольфа, и я лежала поперек его кровати и ждала. Он позвонил в пять утра, из автомата в аэропорту, как и обещал. В аду нередко пять часов утра...
Я, наверное, всю жизнь, закрывая глаза, буду видеть теперь эту крепость и черную воду перед нею...
1739,40 (зима). Разбиться или сгореть
– Господа, мы получили высокий агреман, - важно проговорил Ласло, заворачиваясь в простыню, как в тогу - он только что отмылся от черной желчи очередного пациента и теперь вытирался и сох.
– С каких пор ты у нас посол?
– подивился Аксель, - или же ты теперь к дипмиссии приписан?
Трое друзей сидели в каморке Ласло, переодевались в домашнее и готовились отправиться спать - после не самого тяжелого трудового дня.
– Люблю красивые слова, - признался Ласло, - мой - не побоюсь этого слова - коллега господин Климт, личный хирург господина обер-гофмаршала, приглашает нас с тобою на придворное празднество по поводу Белградского мира. А тебя, Копчик, мы уж как-нибудь с собою протащим.
– Эти дуры ледяные на реке - они ради праздника, говорят, строятся. Свадьба там будет, - вспомнил Копчик. Вот уже несколько недель на Неве - из окошек крепости было их видать - прямо на льду возводились причудливые здания и фигуры, - Знать бы еще, чья там будет свадьба.
– Да хоть собачья, - ухмыльнулся Ласло и повесил на крюк свой кожаный фартук, - Главное, повеселимся, на персон посмотрим, пока они еще нарядные и не у нас
– Да, чует мое сердце, скоро настанет горячая пора, - вздохнул Аксель, - последние деньки мы спокойно досиживаем и ночами дома спим. Одолжи мне такой фартучек, Ласло, очень он у тебя удобный.
– Да бери хоть два, - разрешил Ласло, - тебе пойдет. Особенно на голое тело. Клиент будет в ажитации.
– И при агремане, - поддразнил его Копчик, - а зачем нас доктор Климт приглашает?
– Человеколюбие, - пояснил Ласло, - лед, скользко, праздник. Пьяные придворные, разбитые носы, отмороженные жопы. Праздник, понимаешь? Боится человек, что один со всеми калеками не управится. С ним там доктор Лесток еще будет, хирург ее высочества цесаревны, но этот не помощник, сам первый пьяница. Хотя врач он хороший, - Ласло знал теперь всех докторов в столице и до крайности этим гордился.
– А кто монструозов ледяных на речке настроил? Опять гофмаршал, любитель смертельных горок?
– спросил Копчик, - или не знаешь ты?
– Представь, не гофмаршал, - отвечал Ласло, - новая звезда, егермейстер Волынский - организатор сего феерического действа. Обещают салют и горящую нефть. И море глинтвейна, само собою.
– Как же так? Праздник - и обер-егермейстер? Он же по коням и собакам?
– удивился Копчик.
– Вызвался, - пожал плечами Ласло, - Зело тщеславна звезда сия. И деятельна. А завидущий гофмаршал нас опросит, кто, где и чем примерз, и потом кляузу составит - как омерзительно организован был праздник бездарным выскочкой-дилетантом. Вот за этим мы там ему и нужны.
Nell"anima c"`e una speranza che non muore mai.
Se la vorrai, dovrai cercare il sole dentro te ed usarne poi la luce per scoprire che,* - почти верно пропел Аксель из модной оперы гениального Арайи. Арию эту знать считалось проявлением тонкого вкуса и близости к высшим сферам.
(*В душе есть надежда, что никогда не умрет
Если пожелаете - ищите солнце внутри себя и согревайтесь внутренним светом)
– Это ты о чем?
– спросил Копчик.
– О ком?
– уточнил Ласло, понимавший по-итальянски чуть-чуть, - о министре или о гофмаршале?
– Много чести им обоим, - почти обиделся Аксель, - нет ни в одном из них внутреннего света, в этих гнусных интриганах. Я пою, как птица, по велению сердца. Очищаю душу возвышенным искусством после грязной работы. А заодно и намекаю вам, олухам, какой я тонкий петиметр.
Друзья посмотрели на румяную, круглую рожу Акселя, переглянулись и заржали.
– Васечка, зачем ты с нами увязался, если знал, что тебе поплохеет? Ведь не выберешься уже обратно, затопчут...
Ласло хлопотал вокруг зеленоватого полуобморочного Копчика. Праздник, равных которому не случалось в истории, кипел вокруг в золотом морозном кружеве, в брызгах глинтвейна и сполохах бенгальских огней - и Копчик его не перенес. Осел в сугроб в самой гуще гвардейцев, отделявших знатную публику от простецкой, и задохнулся, держась за сердце.