Четыре четверти: учебное пособие
Шрифт:
Никогда не думал, что выставление четвертных оценок – такая ужасная мука.
Вот Шибалов, например. Ну что ему поставить? Вспоминаю: он же стекло разбил! Только «трояк», не выше. Но поставить «трояк» – значит на одну доску поставить с Пестовой. От ее медлительности и, пардон, тупости мухи дохнут, а Шибалов на месте дыру вертит, все ему надо, все интересно. Никак не равнозначно.
Может, «четверку» ему забубенить? Значит, приравнять к Урванцеву Лехе. Опять же криво получается. Леха – парень обстоятельный и все делает всегда
Оставив половину клеток в четвертном столбике пустыми, я с чувством исполненного долга радостным галопом помчался в учительскую. Журнал просили не задерживать – всем оценки надо выставлять.
– У вас что у Тюленёва за четверть выходит? – спросила меня УШУ возле стойки с журналами.
– У которого? У умного? Или у спортсмена? – уточнил я, так как в деревне Тюленёво половина населения носила фамилию Тюленёвых. В моем классе Тюленёвых было двое.
– У Саши.
– «Пять». А что?
– Ничего. Просто не вздумайте ему что-нибудь ниже поставить, – приказным тоном сказала УШУ.
– Да с чего бы? – удивился я.
– Ну и правильно, а пану спортсмену вы что поставили?
– «Два».
– «Два»? – УШУ загадочно усмехнулась. – Ну-ну, безумству храбрых поем мы песню.
И вдруг внезапно для себя я спросил: – А почему от Саши всегда какой-то странный запах?
– Да вот еще загадка парфюмерии, – фыркнула УШУ, – навозом от него пахнет.
– Каким навозом? – удивляюсь я.
– Коровьим. Это не «шанель», но вот свиной навоз пахнет куда как ядренее и пикантнее, я…
– Но почему навозом?! – перебиваю я завязку сюжета про виды и запахи навозов.
– Да потому, Ватсон, что ученик твой, Саня Тюленёв, живет, спит и уроки готовит в конюшне.
– В конюшне?!
– Да, в конюшне, это такое крытое помещение, где содержат домашний скот. В конюшне – всегда трезвая корова, а дома у него – всегда пьяная мать, две дебильные сестры и три пьяных брата. Впрочем, братья, когда даже и трезвые, тоже полные дебилы.
– Но ведь Тюленёв-то – умница, – удивляюсь я.
– Загадка генетики, – хмыкнула УШУ. – Все ее детки от местного производителя, скотника на второй ферме Васьки Тюленёва. Все в отца – каждый дебил дебильнее предыдущего дебила. А Сашка, по деревенским гипотезам, от солдата, что на уборочной с автобатом был. Поэтому Сашка и выбрал для общения самого умного из всей семьи.
– Кого? – не понял я.
– Корову! – УШУ взяла свой журнал под мышку и уже на ходу сказала: – А вам бы, товарищч классный руководитель, было бы неплохо посмотреть, как ваши дети живут.
Ошарашенный услышанным, я машинально взял из ячейки обратно свой журнал.
– Эй! – я вздрогнул от окрика над самым ухом. – Дай-ка ты мне свой журнальчик –
Свисток выхватил у меня журнал и убежал, хлопнув дверью.
После уроков я, не заходя домой, отправился искать дом семьи Тюленёвых. Дом обнаружился в самом конце улицы. Он представлял из себя жилую единицу с минимальной площадью, называемую в деревне «пятистенком». Название указывает на количество стен дома: четыре внешние стены и еще одну, разделяющую дом на кухню и жилую комнату.
Забор из старого горбыля явно тяготится своим далеким от вертикали положением, от падения его удерживает перекошенная дверь, вросшая в грязь в полуоткрытом состоянии. После того как я с трудом в нее протиснулся, взору открылся двор. В серой пыли бегают грязные цыплята, ведро с помоями стоит на большом чурбаке, на ведре сидит воробей.
Дверь дома утеплена снаружи какими-то рубищами серого цвета. Стучу. Молчание. Захожу.
В доме царит тот же минимализм и запустение. Грязный стол с немытыми алюминиевыми тарелками и стаканами. Один из них разбит. Осколки валяются тут же, на полу. Пол так давно не мыт и так грязен, что непонятно, он деревянный или земляной. Три табуретки. С потолка на двух неизолированных алюминиевых проволоках свисает голая лампочка, засиженная мухами до последнего предела. В углу, прямо на полу кто-то спит под неопределенного цвета и назначения дерюгой.
Дерюга шевелится. Из-под нее появляется заплывшее от синяков и запоя лицо. Я понимаю, что это – мать семейства.
– Здравствуйте, Анна Ивановна, – я осознаю всю глупость ситуации, но продолжаю, – я классный руководитель вашего сына Саши, знакомлюсь с условиями быта.
Последние слова про условия быта прозвучали особенно глупо.
Анна Ивановна внимательно уставилась на меня щелками в синяках. Я ждал, пауза неловко затягивалась. Наконец, Анна Ивановна произвела звук – громко икнула. Диалог начал налаживаться.
– А где Саша? – как можно жизнерадостнее спросил я.
Но Анна Ивановна, видно, уже была утомлена свалившейся на нее информацией. Она уронила голову обратно на пол с четко выраженным деревянным стуком, затем царственным жестом укрыла ее дерюгой, давая понять, что аудиенция окончена.
– Вы зачем пришли?
Я обернулся. На пороге стоял Саша.
– Да так. Надо ко всем сходить как классному руководителю, – начал я почему-то оправдываться.
– Мама у нас сегодня болеет.
От произнесенной лжи и мне, и ему стало неловко, мы оба покраснели и замолчали.
– А где ты готовишься к урокам? – я достал тетрадку, которая, на мой взгляд, должна придать беседе некую формальность и сгладить возникшую неловкость.
– Здесь. – Саша неопределенно и вяло махнул рукой.
– Что-то я тетрадей и книг не вижу! – начал злиться я.
Саша уставился в пол и встал по стойке «смирно». Но руки он то вытягивал по швам, то прятал за спину. И по этому судорожному движению рук я вдруг понял, что ему стыдно. Просто ужасно, до боли в зубах стыдно за свой дом, за свою пьяную до невменяемости мать.