Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
– Хорошо, что ты догадался заехать за продуктами… Неси все на кухню. Ты даже это не забыл…
На кухне она тихо спросила про Гейнца.
– Ему лучше. Агнес – волшебница, – также тихо ответил Вебер и поставил пакеты.
– Мне нужно туда поехать?
– Агнес не говорила, и я завтра к обеду возвращаюсь.
– Цветы в машине? Можешь выйти через кухню, эта дверь открыта.
– Я и тебе цветы привез. Только я не знаю, что тебе дарил Кох. Извини, я привез тебе белые лилии – по старой памяти. Ты меня не выгонишь?
– Конечно, нет.
Вебер еще раз вошел
– Ты как беглый каторжник, – шепотом говорит Аня, глаза ее смеются счастьем.
– Я и есть беглый каторжник…
Аня идет ставить цветы, поправляет волосы. Вебер идет за ней, неся Альку на руках, он не способен от неё отойти. Анна-Мария зовет Альку. Предлагает ему показать собачке дом и сад, иначе собачке будет страшно и непонятно. Алька охотно берет Анну-Марию за руку и следует за ней, по пути объясняя игрушке, что «это – папа», что «папа-приехал», что «это – кухня», а «это – окно»… А за окном – канадская сирень. Вся сирень отцвела, а эта цветёт позже и красивее всех, и потому собачка ее посмотрит, понюхает, дядя Вильгельм такую сирень нарисовал. А дядя Вильгельм – вот, показывает на портреты-фотографии – это дед Аланд так придумал, что здесь никого, кроме мамы, Агнес и тети Анны-Марии нет, а на самом деле – все здесь: и дядя Абелёчек, и Гейнцек, и Карл, и Вильгельм, и папа тоже есть.
– Тетя Анна-Мария, а собачкин портрет мы повесим?
– Мы тебя сфотографируем с твоим новым другом и портрет непременно повесим. Как собачку зовут?..
Они выходят в сад, Вебер видит только глаза жены.
– Ты всего-то три дня нас не видел…
– Я думал, это продлится вечность, это и была вечность. Я совсем не могу без вас. Это были не дни, я не знаю, что это было!.. Альберт вырос, он стал лучше говорить…
– Перестань целоваться. Мне неудобно. Вильгельм никогда бы не стал так себя вести со своей женой на людях.
– Какие люди!.. и вообще он старый дурак. Впрочем, я не уверен, на людях – не знаю, но Абелю-то этот целомудренный аскет рога наставил.
– Рудольф, как ты можешь… Анна-Мария, – предупредила о ее возвращении Анечка.
– Через полчаса будем обедать. Альбертик, ты мне поможешь? А то мне скучно будет одной готовить… Ты будешь со мной готовить папе обед?
Ему вручается луковица, сдирать с нее кожуру – это очень интересно и надолго.
– Вот Анна-Мария меня понимает. Ты куда, Аня?
– Помочь. Не Альберт же будет обед варить.
– Вот я уеду – и перечисти хоть ящик лука, я ни на шаг тебя не отпущу, забудь, что это может быть.
– Думаю, что своим досрочным освобождением ты обязан
– А ты нет?
– Я очень старалась мысленно тебя не тревожить.
Вебер видит в отражении зеркала букет белых лилий – и почему-то видит серьезное, почти строгое лицо Фердинанда. И он не знает, как благодарить Абеля за то, что он – обладатель всех несметных сокровищ мира или всех миров.
Анечка идет на кухню, они о чем-то говорят с Анной-Марией. Вебер садится рядом с Алькой, наблюдая, как тонкие пальчики упорно стремятся «раздеть» эту никому не нужную луковицу, обед готов, но Альберт старается. Вебер ничего с собой не может поделать, обнимает его, утыкается в него лицом. Альберт удивленно заглядывает ему в лицо, поворачивая его к себе рукой. Вебер берет его на руки и долго молча держит его в руках. Никому не объяснить щемящее огромное чувство любви к этому маленькому человеку. Алька спокойно, деловито, с достоинством восседал у него на коленях, приваливался время от времени к груди, смотрел в глаза, и опять засмеялся. Трогал небритые щеки Вебера и повторял: «как у собачки». Анна-Мария с Аней смеются, ему приходится все-таки встать и идти приводить себя в порядок. Видел ли кто-нибудь, когда-нибудь человека, который во время бритья так неистово молится и за все благодарит Бога?..
Вечер прогулок, милой болтовни ни о чем, долго рассказывал Альке какую-то книгу. Алька заснул. Весь мир спал, было тихо как до Сотворения. Он не мог найти себе места, бродил по саду, по дому, не в силах справиться с острым огромным ощущением счастья. Думалось про Гейнца, про Абеля, обо всех думалось – но опять мыслью это не назовешь, беспокойством не назовешь, что-то распирающее душу от немыслимой благодарности всем этим людям, давшим его жизни такую полноту. Он долго смотрел на «Сирень» Коха, пристраивая светильник то так, то иначе, подошла Анна-Мария.
– Анна-Мария, мне просто невыносимо хорошо. Я не знаю, что с собой делать. Смотрю на рисунок Вильгельма – словно впервые. Я не замечал, что его рисунок – светится, что в нем столько любви…
– Он рисовал это в наши первые дни, он тоже не мог себя приложить, бродил по дому, смотрел, как я сплю. Тогда он это и нарисовал.
– Я помню, зачем я оставлен здесь…
– Рудольф, посиди у сына, побудь с женой. Не надо сегодня ничего другого.
– Анна-Мария, меня шатает от счастья. Так ведь тоже не должно быть? И я не понимаю, может ли что-то во мне это ощущение счастья поколебать? Кажется, нет.
– Рудольф, если честно, я так редко видела тебя абсолютно счастливым, тебе это очень идет, и чем чаще ты будешь таким, тем скорее пойдет твоя работа.
– Ты знаешь о ней?
– Мне никто не говорил, но я часто ловлю себя на том, что о чем думает Вильгельм, то поселяется и во мне помимо воли, словно перетекает.
– Можно, я потом привезу сюда Гейнца? Ему нужно окрепнуть, пусть он выкупается в этой любви. Он растерялся или устал, он мечется, не понимает, куда себя деть. Музыка уже жмет ему, его болезнь – такая нелепость. Он собрался в Рим, на гастроли, он хотел снова сбежать от себя.