Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

80.

Ср. в стенограмме воспоминаний Бориса Пронина: «Недалеко от «Собаки» был итальянский ресторан «Танни», бедный, обшарпанный, но он умел привлечь аристократов, таких, как Олсуфьев, Модест Чайковский, князь Барятинский, Волконский. Наряду с ними там бывали наездники из цирка, клоуны (как итальянцы), конюхи и ливрейные лакеи из придворных конюшен. Там были необыкновенные вина и прекрасная, чисто итальянская кухня, очень дешевая. Раз попав в этот ресторан, я почувствовал там атмосферу, к тому же он был в двух шагах от «Собаки», и часто днем сидели там, а ночью в «Собаке». Маяковский там часто бывал, он приходил с Радаковым…»

Ср.: «Пронин увлекал меня в маленький ресторанчик на Екатерининском канале, славившийся действительно настоящими макаронами и красным итальянским вином. В его комнатушках, почти всегда одиноких и пустых, в известный час, собирались разные бродяги от искусства; сюда же любили приходить и иные “аристократы”. Бродяги и эстеты соединялись энтузиазмом Бориса все вместе за дымящимися от пара макаронами и несколькими бутылками сомнительного происхождения итальянского вина. И тут

изысканнейшие эстеты, вроде, например, Судейкина или Федора Коммиссаржевского, вступали в тесную дружбу с таким, например, принципиальным и вечным бродягою, как знаменитый в свое время Николай Цибульский, которого все почему-то звали “графом”… Рваный, вечно ободранный Цибульский не уступал по эстетизму и духовному аристократизму многим из тех, которые официально считали себя находящимися на вершине искусства. Князь Сидамон-Эристов, этот прожженный аристократ, споткнувшийся на богеме, знакомился здесь же с утонченным жрецом и философом поэзии скромным и застенчивым Сюннербергом; оба они вместе, как и все другие, попадали потом в пасть такого рыкающего морского льва, каким был уже и тогда юный Владимир Маяковский. Мейерхольд же, как и везде, вербовал здесь же друзей для своего стана – самых разнообразных фанатиков, которые с ученых скамей университета приносили с собою различных величин чемоданчики и чемоданы научного багажа, задорно выкраденного ими из седых веков глубокой старины каких-нибудь, скажем, «древнероманских изысканий» или «пещных действий» старинных театров. Все это оживлялось общим энтузиазмом за той же бутылкой сомнительного «итальянского вина» и превращалось уже в настоящую фантастику, когда в дело вступала музыка такого, например, экзотического и экстатического композитора, каким был Илья Сац. Для него, действительно, не существовало ни времени, ни места: в кругу друзей, на каком-нибудь самом плохоньком, разбитом пианино, он мог каждого, умеющего слушать, наполнить вихрем своеобразнейших настроений и творческих устремлений.

Итак, маленький итальянский ресторанчик на Екатерининском канале объединял и связывал многих и многое. В те дни он был как бы и продолжением пронинской мансарды на Михайловской площади; от нее к нему и обратно тянулись невидимые нити. Вообще если с Прониным сталкивались трое, то через час вокруг него же было втрое больше. Но он умел очень чутко отбирать и выбирать друзей, даже случайных… Таким образом легко и свободно попадали самые разнообразные люди в его мансарду, откуда неизменно был путь вниз, в подвал, потому и называвшийся “Бродячая собака”, что он объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 161–163).

81.

Об Алексее Николаевиче Толстом (1883–1945) в пронинском подвале см.: Тименчик Р. В артистическом кабаре «Бродячая собака» // Даугава. 1982. № 1. С. 120–122. Он помянул его в своем романе: «Дух разрушения был во всем, пропитывал гнилостным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале “Красные бубенцы”, – и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить. <…> Вдыхать запах могилы и чувствовать, как рядом вздрагивает разгоряченное дьявольским любопытством тело женщины, – вот в чем был пафос поэзии этих последних лет: смерть и сладострастие» (Толстой А.Н., гр. Хождение по мукам // Грядущая Россия (Париж). 1920. № 1. С. 26). Сашка Сакельман – очевидно, намек на банкира «Митьку» Рубинштейна, «модная поэтесса», вероятно, – на Анну Ахматову, «Красные бубенцы» – на «Бродячую собаку»). Далее он описал подвал, беглым шаржем запечатлев Михаила Кузмина и Бориса Пронина: «…Потолок и стены были расписаны пестрыми птицами, голыми, ненатурального цвета и сложения женщинами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.<…> На эстраде сидел маленький человек в военной рубашке, морщинистый и нарумяненный, и рукой перебирал клавиши рояля. <…> В углу три молодых поэта кричали через весь подвал: “Костя, спой неприличное!” Накрашенный старичок у рояля, не оборачиваясь, пробовал что-то запеть дребезжащим голосом, но его не было слышно. Хозяин подвала, бывший актер, длинноволосый и растерзанный, появлялся иногда в боковой дверце, глядел сумасшедшими глазами на гостей и скрывался. Третьего дня, под утро, его жена уехала из подвала с молодым гением-композитором прямо на Финляндский вокзал, – он пил и не спал третьи сутки» (Толстой А.Н. Сестры // Современные записки (Париж). 1921. Кн. V. С. 28–29). Первый портрет Пронина был набросан А.Н.Толстым еще в незаконченном романе 1915 г. «Егор Абозов»: «…Его помятое бледное лицо было все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом. Это был известный Иванушко, директор “Подземной клюквы”. Со всеми женщинами он был на “ты”, называл их коломбинами и фантастическими существами, за что и пользовался большой благосклонностью с их стороны. Его голова была набита планами необыкновенных вечеров, немыслимых спектаклей, безумных кабаре. Обыкновенную жизнь друзей и знакомых он считал недосмотром, недоразумением от недостатка воображения и горячности. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в бродячие театры, сумасшедшие праздники, всех женщин в коломбин, а мужчин в персонажей из комедии дель арте». Когда этот текст был впервые напечатан спустя полвека, Ахматова заметила: «Пронин (в “Бродячей собаке”) не называл дам “Коломбинами”, а обращался к ним по имени и отчеству» (Будыко М.И. Загадки истории. СПб., 1995. С. 374).

82.

Софья

Исааковна Дымшиц-Толстая (1884–1963) писала о создании «Собаки» в своих целиком еще не изданных мемуарах: «На вечере у одного из писателей было решено организовать в новом году литературный клуб. Денег ни у кого не было. Договорились в первую очередь снять помещение “по средствам” – это значило снять подходящий сухой подвал. Такой подвал нашелся на Михайловской площади. Решили там устроить новогодний маскарад с буфетом. Несмотря на то, что ремонт подвала не был закончен, туда явился цвет петербургской художественной элиты в роскошных туалетах, фраках и т. д. Билеты на вход для посторонних были очень дороги. Таким образом подводилась материальная база под клуб. Один из организаторов в буфете продавал, а другой тут же расплачивался с представителями магазинов. Надо еще прибавить, что каждый из организаторов клуба должен был внести свою лепту: художники разрисовывали стены, поэты, музыканты, литераторы демонстрировали там свои новые произведения, артисты и режиссеры занимались всевозможными импровизациями. В дальнейшем этот клуб был превращен в крупное литературное кафе, и только» (цит. по: Молдавский Д. Владимир Необходимович // Новый мир. 1983. № 7. С. 239–240). Ср. воспоминание о ней на «Башне» Вяч. Иванова: «…красивая черноволосая женщина, причесанная в стиле Клео де Мерод, в строгом, черном платье, перехваченном по бедрам расписанным красными розанами шарфом» (Степун Ф. Москва и Петербург накануне войны 1914 г. // Новый журнал (Нью-Йорк). 1951. № 27. С. 173). См. о ней: Толстая Е.Д. «Одна, в плаще весенней мглы»: к тексту Софьи Дымшиц-Толстой в русской литературе // НЛО. 2008. № 91.

83.

Георгий Дмитриевич Сидамон-Эристов (1865–1953) – присяжный поверенный, масон, деятель грузинского землячества в Петербурге (Цулукидзе Т. Всего одна жизнь. Тбилиси, 1983. С. 187–188), сенатор Временного правительств, после революции – посланник независимой Грузинской республики в Польше. Официально он был женат на М.И. Ватагиной.

84.

Возможно, речь идет о Наталье Николаевне Миловидовой, действительном члене «Бродячей собаки» в 1914 г. Сведениями о ней не располагаем, кроме того, что ей посвящено стихотворение Надежды Павлович (Павлович Н. Золотые ворота (стихи 1921-22 г.г.). М., 1923. С. 13).

85.

Ольга и Мария Александровны Семеновы упомянуты и в мемуарах В. Пяста (Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 135–136). Они принимали участие в мейерхольдовской постановке «Шарфа Коломбины» в «Привале комедиантов» (Рыков А.В. Мои встречи с Мейерхольдом // Художник и зрелище. М., 1990. С. 320). Портрет О.А.Семеновой работы С.И. Дымшиц-Толстой выставлялся в 1915 г.

86.

Бэлла Георгиевна Казароза (настоящая фамилия – Шеншева; 1893?—1929) – актриса Дома интермедий. «Почти не женщина, а существо. Для женщины слишком маленький рост (“всегда пятнадцать лет”) при исключительной пропорциональности сложения, слишком неосознанная печаль в огромных глазах, слишком непробужденная чувственность толстых губ. Казалось, ее смугловатая кожа была изнутри освещена каким-то розовым огнем. Casa rosa. Когда я давал ей это название, я думал, что по-испански это значит “розовый дом“. Может быть, это именно то и значит, – я не знаю испанского языка. Во всяком случае, я имел в виду не Испанию, а испанскую Америку» (Кузмин М. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 75). В ту пору она была женой художника А.С.Яковлева, впоследствии – театроведа Н.Д. Волкова. См. о ней: Лопатин А. Три персонажа в поисках любви // Петербургский театральный журнал. 2001. № 24.

87.

«Благочестивая Марта» (не Кальдерона, а Тирсо де Молина) – спектакль «Старинного театра», поставленный К.М. Миклашевским. Музыка песенки – Ильи Саца, слова К.М. Миклашевского. Ср. отзыв о спектакле Валериана Чудовского: «Очень выигрышно было избрано особое задание: представление бродячей труппы на дворе народного трактира. Недостатком постановки я бы признал неполное сведение общего тона к этому заданию <…> Были изящные любовные сцены вместо столь свойственной романскому простонародью откровенной грубоватости» (Русская художественная летопись. 1912. № 4. С. 59).

Казароза, по словам современника, создавала «иллюзию, что перед нами не петербургская барышня, а подлинная гитана, каким-то чудом занесенная на берега Невы» (Бенуа А. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 20). О танцах гитаны в «Благочестивой Марте» вспоминала и Т.Л. Щепкина-Куперник, писавшая о Казарозе: «…милая крошечная женщина, словно сошедшая с картины Гогена, эта “обезьянка”, как она сама себя шутливо прозвала. Это было совершенно экзотическое существо, бог весть как выросшее на нашей почве» (Щепкина-Куперник Т.П. Театр в моей жизни. М; Л., 1948. С. 161).

Ср.: «Совсем особым, экзотическим цветком нашего театра была Белла Каза-Роза: ее мелодичный голос до сих пор звучит в моих ушах. Белла Каза-Роза заполняла антракты между хорнадами (действиями) представления исполнением традиционных испанских песен, без которых не обходился ни один старинный спектакль, как и без гитан – этих бравурных танцовщиц, дававших ему своеобразное, площадное оживление и неукротимую страстность. “При-и-и-ходи, когда стемнеет…” пела Каза-Роза под звон кастаньет и гитары волнующую, страстную испанскую песнь, сверкая черными глазами, вся маленькая, очень чувственная и в то же время обладавшая большим художественным тактом, вместе с действительно жгучим южным темпераментом и обаянием» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 37–38).