Чжунгоцзе, плетение узлов
Шрифт:
Чжайдао был задумчив и целыми часами мог смотреть в окно повозки, откинув занавеску. Что он видел? Облетевшие деревья, кусты, холмы, медленно плывущие им навстречу, блеклую осоку, пучки мискантуса, печально машущего всем проезжим легкими рукавами…
Как-то раз они остановились среди полей, чтобы размять ноги. Было солнечно и сухо, под ногами потрескивали черные стебли умерших цветов, и в море белесой, выцветшей травы беспокойно шевелились островки мискантуса.
Чжайдао добрел до одного из них сквозь путаницу трав, потрогал хрупкий веер соцветия.
—
— Манцао, — ответил Юньфэн, подходя следом и тоже касаясь пушистой метелки.
— Все время будто машет, машет кому-то. Точно хочет выскочить из земли и побежать следом за ветром.
— Такое настроение сейчас, кажется, у всей природы: хочется мчаться за летом — его безоблачной радостью и теплом.
— Мне немного жаль уезжать из Хэнани, ведь здесь мы познакомились с Ди-таем.
— Да, — согласился Юньфэн. — И теперь вряд ли снова увидимся.
Чжайдао вздохнул.
— Что ты вздыхаешь? Хочешь, возьмем что-нибудь на память об этом месте и об этом времени?
— Колосок маньцао?
— Колосок маньцао, например.
Чжайдао переломил тонкий стебель.
— Ты ведь найдешь, куда положить?
Юньфэн вложил его именно в этот согнутый лист бумаги и, сунув между книгами, совсем о нем позабыл.
Теперь же эта растрепанная метелка оказалась подобной прощальному взмаху рукава у последней заставы.
Монетка
Что еще могло лежать в единственном сундуке для одежды в комнате Чжайдао? Старое юньфэново ханьфу, которое Чжайдао, кажется, проносил все одиннадцать лет, что жил рядом с Юньфэном. На попытки приодеть себя Чжайдао отвечал категорическим отказом, вспоминая каких-то женщин, осужденных за любовь к нарядам[1]. Юньфэну это было так смешно, что он не находил чем возразить. Кроме одного: для выходов в город с господином Ао — чиновником императорского Юйшитая («Ты ведь сам хотел, чтобы я поступил на службу!») — чтобы не смущать людей и не портить репутацию такого высокопоставленного лица, Чжайдао необходимо иметь приличную одежду. Это скромное темное ханьфу лежало тут же.
Конечно, больше ничего в сундуке не может находиться. Однако Юньфэн все же вынул аккуратно сложенную одежду и заглянул внутрь. На дне, в самом углу, была монетка, застрявшая ребром в щели между досками.
Юньфэн взял ее в руки: серебряная, невысокой пробы, стертая до того, что на ней не просматривалось изображение и совершенно невозможно было установить, где она отчеканена.
Наверное, она выпала из кармана подрясника, пока тот хранился в сундуке.
Монетка Чжайдао… Юньфэн задумчиво подкинул ее пару раз на ладони, вспоминая, как они стояли посреди улицы, и Юньфэн убеждал Чжайдао, что его деньги в Сун не пригодны.
— Но почему? — не понимал Чжайдао. Он даже откинул слегка вуаль доули, чтобы смотреть на Юньфэна и выглядеть более убедительным. — В моей стране используют и византийские, и арабские монеты. И даже вот такие, неизвестного происхождения, — Чжайдао показал несколько стертых медных
— У вас? — Юньфэн снисходительно улыбнулся, но не стал ничего уточнять. — Хорошо, я объясню иначе: у серебра разная проба, у медных монет разный вес. У нас принято одно, у тебя же все монеты разные. Как оценить их стоимость? Кто этим будет заниматься? Просто перестань беспокоиться о мелочах: ты гость и на тебя распространяются правила гостеприимства. Разве мне жаль для тебя пары лянов серебра или связки медных монет? Тем более, ты даже слишком скромен в своих требованиях.
По правде сказать, у Чжайдао никогда и не было никаких требований, так что вопрос денег был совершенно бессмысленным.
Чжайдао пришлось согласиться с Юньфэном, и они продолжили путь мимо пестрых лавок со сладостями и яркими безделушками. Кажется, это был их первый выход в Праздник середины осени.
Какими же они тогда были юными и беззаботными… У них было впереди еще почти одиннадцать лет. Долгих лет, оставшихся теперь позади.
[1] Ис. 3: 16-18, 23
Моток ниток
[катушка ниток]
Было ясно, солнце высушило следы дождей, шедших накануне. Ветер нес со стороны моря влажный тонкий аромат, смутное предчувствие далекой пока весны. Юньфэн прошел по дорожке сада, поспешно скрываясь от внимания домочадцев: лишь бы не встретить никого, иначе чаша его печали расплещется, разбрызгав вокруг едкие капли. И если бы только эта тоска могла стать меньше, но, сколько ни проливай, чаша всегда оставалась полной.
«Чжай-эр, я так по тебе скучаю…»
Эти покои обволокли его хлебным запахом льняной ткани, пахнули старым деревом, свежей бумагой, горьковатым ароматом пергамена, создавая иллюзию присутствия Чжайдао.
Пересматривая, без конца разбирая содержимое ящичков и шкатулок, которых у Чжайдао не так-то было и много, но которые стали для Юньфэна неожиданным подарком — хрупким оплотом памяти, — на сей раз он откопал моток льняных ниток. Тех самых, простых, небеленых ниток, которые Чжайдао постоянно таскал с собой вместе с иглой, ножиком, кресалом — привычка странника. Он ни за что не соглашался их оставить или хотя бы отдать на хранение Саньюэ.
— Зачем я буду обременять его? — говорил он. — Мне не трудно носить эти вещи с собой, к тому же они всегда могут пригодиться, когда Саньюэ не будет рядом.
Так и случилось однажды в бамбуковой роще, в хижине под тростниковой крышей.
Саньюэ с утра отправился в селение у подножия горы за провизией: собираясь, они немного не рассчитали, и если чая взяли довольно, то рис уже почти закончился, да и овощей осталось мало. Саньюэ должен был купить паоцай, сою, каштаны — ведь Чжайдао никогда не ел мясо. Словом, ему предстояло провести немало времени в селении, не исключено, что он собирался зайти в трактирчик выпить вина… Так что вряд ли бы он вернулся раньше следующего дня.